разгонял сплошную его массу, которая опускалась на маленький городок, закрывая, словно серебряным занавесом, перспективу его улиц и переулков. И лишь вечером, когда на столе появилась зажженная лампа, стало отраднее в общей комнате и в душе Маргариты.
Тетя Софи, несмотря на плохую погоду, ушла по каким-то неотложным делам, Рейнгольд занимался у себя в кабинете; он вообще приходил, только когда его звали к столу.
Маргарита приготовляла все к ужину. В печке ярко горели дрова, из-под медной заслонки ложилась на пол широкая теплая полоса света; от окон, на которых не были опущены гардины, несся сладкий аромат множества фиалок и ландышей, выращенных в горшках тетей Софи, а снаружи как-то беспомощно кружились в воздухе, как бедные беспокойные души, снежные хлопья и безвозвратно исчезали, прикоснувшись к нагретым изнутри оконным стеклам.
После отвратительного дня вечер обещал приятное успокоение. Бэрбэ принесла вкусные холодные блюда, Маргарита зажгла спиртовую горелку под чайником, и у нее стало необыкновенно легко на сердце, когда ей пришли сказать, что Рейнгольд не придет к ужину и просит прислать ему в кабинет бутерброды с мясом.
По улице проехало несколько экипажей, и ей показалось, что один из них остановился перед домом.
Не вернулся ли уже Герберт? Впрочем, это она узнает не раньше завтрашнего утра, подумала Маргарита, продолжая нарезать тонкие ломтики ветчины для Рейнгольда; она не подняла глаз и тогда, когда услышала, как тихонько отворилась дверь, уверенная, что это Бэрбэ вошла еще с каким-нибудь блюдом. Но из кухни не мог донестись поток холодного воздуха, повеявший в лицо молодой девушки: невольно подняв голову, она увидела стоявшего в дверях ландрата, вздрогнула и выронила из рук вилку с куском ветчины.
Он тихо рассмеялся и в шубе и шапке, на которой блестели снежинки, подошел прямо к столу.
– Отчего ты так испугалась, Маргарита? – спросил он, покачав головой. – Значит, несмотря на хозяйственные хлопоты, ты унеслась в мечтах под теплое небо Греции, и такой медведь в шубе, как я, вернул тебя к суровой действительности, в Тюрингию! Во всяком случае, здравствуй! – прибавил он с тюрингским прямодушием, протягивая ей руку, и ей показалось, что глаза его радостно светились из-под низко надвинутой меховой шапки.
– Нет, я не уносилась в Грецию, – ответила она, и голос ее все еще слегка дрожал от внезапного волнения. – Я рада, несмотря на холод и снег, что провожу здесь Рождество. Но меня так удивило, что ты вошел сюда! Ведь ты никогда прежде не заходил в эту комнату, тебе был неприятен здесь детский шум, – на ее всегда скорбно сжатых со времени смерти отца губах впервые появилась озорная улыбка, – и потом тебе не нравился мещанский уклад жизни здесь, внизу.
Он вынул из кармана маленький сверток и положил его на стол.
– Конечно, не будь этого, я не пришел бы, – сказал он, тоже улыбаясь. – К чему мне тащить наверх целый фунт чаю, который мне поручила купить тетя Софи?
Он снял шапку и отряхнул с нее снег.
– Ты, впрочем, ошибаешься, мне здесь очень нравится, и твой чайный стол выглядит совсем не мещански.
– Не выпьешь ли чашку чаю? Он готов.
– С удовольствием, это так приятно после холода. Но позволь мне прежде снять шубу.
И он начал стаскивать с себя тяжелую шубу. Маргарита невольно подняла руку, чтобы помочь ему, как всегда помогала дяде Теобальду, но он отскочил с рассерженным видом.
– Оставь! – почти резко остановил он ее. – Дочерние услуги, может быть, нужны дяде Теобальду, но не мне. – И с досадой сдернув шубу, бросил ее на ближайший стул. – Теперь угости меня, я жажду горячего чая! – сказал он, удобно усаживаясь в угол дивана; на лице его снова отразилось удовольствие, и он весело поглаживал свою красивую бороду.
– Но должен тебе признаться, милая хозяюшка, что я голоден, и аппетитные бутерброды, которые ты делаешь, мне были бы гораздо больше по вкусу, чем то, что у нас делает кухарка. Когда у меня будет свое хозяйство, я потребую, чтобы моя жена готовила их собственноручно, иначе не буду есть.
Маргарита, молча и не глядя на него, подала ему чашку чаю.
«Неужели, – думала она, – гордая Элоиза снизойдет до того, чтобы делать своими изнеженными белыми руками бутерброды? Да и допустит ли он сам, Герберт, это мещанство в своем доме, он – сын бабушки, человек, придающий такое значение внешним формам приличия».
– Ты ничего не говоришь, Маргарита, – прервал он внезапно наступившее молчание, – но насмешливое подергивание твоих губ для меня яснее всяких слов. Ты в душе насмехаешься над той домашней жизнью, о которой я мечтаю, и думаешь, что мои мечты не сбудутся по многим причинам. Видишь ли, твое лицо для меня – открытая книга, в которой написаны все твои мысли, нечего из-за этого краснеть, как пион, да, я знаю о многом, что происходит у тебя в душе.
Оскорбленная этими словами, она взглянула на него с негодованием.
– Неужели и чужие мысли ты узнаешь с помощью своих жандармов, дядя?
– Да, милая племянница, ты угадала, – ответил он, смеясь. – Меня интересуют все оппозиционные идеи, в особенности такие, которые только зарождаются в голове человека и с которыми он борется, как молодой конь со своим всадником, пока они, наконец, не одержат над ним блистательную победу, ибо за ними всегда скрывается какая-нибудь сильная побудительная причина.
Он поднес чашку к губам, внимательно глядя, как девушка своими проворными руками приготовляет ему бутерброд.
– С улицы эта комната должна казаться необыкновенно приятной и уютной, – заговорил он снова после минутного молчания, взглянув на не закрытые гардинами окна. – Из тех домов, – он показал па противоположную сторону рынка, – нас могут принять за молодых супругов.
Маргарита вся вспыхнула:
– О, нет, дядя, весь город знает.
