– Могу прозакладывать свою старую голову, что ее взгляды не изменятся, – восторженно воскликнул художник. – Я часто наблюдал за маленькой Гретхен, когда она еще играла во дворе: сколько сестринской любви и самоотвержения было в ней, если она могла постоянно играть роль терпеливой лошадки избалованного болезненного брата и безропотно выносить мучения и даже побои! Мне приходилось видеть и то, как милая малютка бегала в кухню и, несмотря на ворчание Бэрбэ, выпрашивала у нее масла и хлеба для приходивших во двор нищих детей. Я бы не мог пересказать всего, что видел, в чем выражалась доброта ее чудного сердца. А что потом жизнь в свете ее не испортила, это я, старик, испытал на себе, когда она вернулась в первый раз.
Маргарита между тем встала, вся красная от смущения.
– Я не знала, что был человек, который так снисходительно относился к маленькой буянке, – сказала она, улыбаясь. – Послушали б вы, что обо мне говорили, когда бранили за мои преступления. Хорошо, что это осталось в стенах главного дома и не могло изменить вашего доброго отношения ко мне. Но в одном совершенно согласна с вами: я очень упряма и сила обстоятельств не может изменить меня в такое короткое время.
Девушка подала на прощание старикам руку, они проводили ее до лестницы, и она вышла из пакгауза, раздумывая о том, что за необыкновенная семейная жизнь была в этом старом доме. Чем сильнее были удары судьбы, тем теснее смыкались его обитатели.
Взгляд ее невольно устремился на аристократический верхний этаж главного дома – да, там царствовал, конечно, другой дух, дух «приличия и благовоспитанности», как говорила бабушка, «сухим эгоизмом, соединенным с унизительным низкопоклонством перед высокопоставленными людьми» называл его старик, который удалился в деревню, чтобы не жить в той ледяной атмосфере, которой окружила себя его изящная супруга.
Что же было удивительного, если Герберт. Но нет, и в мыслях она не должна была оскорблять его предубеждением, упреком в бессердечности.
Разве к ней он не был добр? Он писал ей два раза в Берлин под тем предлогом, что назначен ее опекуном, и она ему отвечала. Потом он выехал встретить ее на ближайшую большую станцию при ее возвращении, желая облегчить это грустное возвращение в опустевший отцовский дом, – разве это не доказательство доброты и деликатности?
Бабушка этого, конечно, не знала, такую предупредительность господина ландрата к непослушной девчонке Грете она никогда бы не одобрила, тем более что та ее жестоко обидела, не пожелав сделаться баронессой фон Виллинген.
Старуха написала по этому поводу раздраженное письмо своей сестре и Маргарите. Что думал Герберт о неосуществившейся мечте бабушки, осталось для нее тайной до сих пор. Он не упоминал об этом деликатном обстоятельстве ни в одном из своих писем, и она не решилась написать ему ни слова.
Занятая такими мыслями, она вернулась в свою комнату и положила деньги опять в ящик письменного стола, сильно при этом покраснев. Итак, ей было запрещено выразить свое участие к маленькому Максу денежной помощью. Она чувствовала себя бессильной, рассмотреть все обстоятельства и определить, как действовать в данном случае, мог только мужчина. И она решила посоветоваться с Гербертом.
Прошло два дня. Ландрат еще не возвращался, поэтому на лестнице и в верхнем этаже было необычно тихо. Маргарита считала своей обязанностью ходить каждое утро наверх здороваться с бабушкой. Это была тяжкая обязанность, так как старая дама не переставала досадовать на нее и сердиться.
Она, правда, не бранилась – хороший тон запрещал подобное выражение чувств, но у нее были более тонкие и верные орудия: режущие, как нож, взгляды и голос, острые, как булавочные уколы, слова. Этот способ нападения вдвойне возмущал внучку, и она призывала на помощь все свое самообладание, чтобы переносить все спокойно и молча.
После такой, большей частью немилостивой, аудиенции она спускалась с чувством облегчения по лестнице и заходила на минуту в галерею. В большой зале царил мертвящий холод, комнаты, в которых жил папа, были запечатаны, все вещи, которых он касался, заперты, и ей оставалось только место, где она видела его в последний раз, погруженного в мирный сон смерти, будто осветивший его при жизни всегда мрачное лицо. Здесь ей казалось, что она чувствует его близость, и это было одновременно и грустно, и сладко. Внизу старались, по-видимому, уничтожить все следы его существования.
Сегодня утром Маргарита, выходя из галереи, имела неожиданную встречу. Распахнув дверь на лестницу, она столкнулась лицом к лицу с Элоизой.
Немного впереди молодой девушки подымалась, тяжело дыша, баронесса фон Таубенек; ей было так трудно идти, что она не смотрела по сторонам и не заметила вышедшей из галереи Маргариты; дочь ее любезно поклонилась и взглянула на одетую в глубокий траур девушку с таким явным участием, что та не могла этого не заметить. Тем не менее, первой мыслью Маргариты было сделать вид, что она не видела вежливого поклона, и, не отвечая на него, скрыться опять в галерее.
Эта прославленная красавица была ей в высшей степени несимпатична.
Но почему, она и сама не знала хорошенько. Вблизи герцогская племянница была еще красивее. Прелестная бархатная кожа и чудный цвет молодого лица, большие блестящие голубые глаза – все это было ослепительно, и дедушка прав, говоря, что его внучка, смуглый майский жучок, должна была совершенно потеряться рядом с нею. Элоизе шло даже флегматичное спокойствие, придававшее необыкновенное достоинство и важность ее походке.
– Неужели это зависть, Грета? – спросила себя молодая девушка, подавив неприязнь и антипатию. Нет, это была не зависть, ведь она с таким наслаждением смотрела всегда на красивые женские лица. Видимо, ее плебейская кровь возмущалась против врагов буржуазии, и это была единственная причина неприязни. Услышав, как бабушка наверху, выйдя навстречу гостям, многоречиво выражает свою радость и счастье по поводу. Их посещения, Маргарита, заткнув уши, чтобы ничего больше не слышать, быстро сбежала с лестницы.
У крыльца стояли сани в форме раковины с дорогой меховой полостью; наверно, когда дамы сидели в них, красавица Элоиза с белой вуалью и развевающимися золотыми волосами была похожа на летящую по снегу сказочную фею. О боже, какой смешной могла показаться ее собственная съежившаяся фигурка, когда она сидела в санях рядом с представительной фигурой Герберта, какой у нее, должно быть, был жалкий вид!
Весь день Маргариту неотвязно преследовали горькие мысли и чувства, к тому же и в комнатах было так мрачно. С утра, не переставая, крупными хлопьями падал снег, только изредка порыв ветра немного
