Со стороны отца или старого дяди это не оскорбляет достоинства девушки.
– А если увидят из Принценгофа, – заметила она, бросив в ту сторону боязливый взгляд.
– Ну что ж из того? Вот так несчастье! – ответил он, с улыбкой смотря на нее. – Тамошние дамы будут знать, что закутанная фигурка рядом со мной не кто иной, как моя маленькая племянница.
Да; конечно, красавица Элоиза была в нем так уверена, что в ее сердце не могло закрасться и тени сомнения.
К вечеру он опять уехал в столицу, чтобы присутствовать на последнем заседании.
Итак, вчера было так много пережито, что Маргарита едва пришла в себя только сегодня, в воскресенье. Тетя Софи была в церкви, все слуги, исключая Бэрбэ, тоже отправились слушать проповедь. В доме царила полная воскресная тишина, и девушка могла разобраться в своих впечатлениях, полученных по приезде.
Стоя на ступеньке у окна, она смотрела на покрытый искрящимся снегом рынок. Ей казалось, что жестокая стужа проникла и в милый старый дом и покрыла все невидимым льдом. И прежде здесь по временам появлялся мрачный дух, когда хозяином овладевала меланхолия, удручавшая домашних.
Но этот мрак был только отражением его уныния, которое он старался скрыть, уединяясь в своей комнате. Отцовский дом все-таки оставался по-прежнему родным и приятным. Папа никогда не вмешивался в издавна заведенный домашний порядок, был щедр и не жалел денег, стремясь, чтобы всем домашним и служащим у него жилось хорошо. Как все переменилось!
Наследник хотя и много сидел за своей конторкой над торговыми книгами, но этим его деятельность не ограничивалась – он был вездесущ. Его длинная фигура бродила, как тень, по всему дому, пугая людей внезапным появлением. Бэрбэ жаловалась, что он преследует ее по пятам, как «жандарм». Подзывает к окну конторы торговок, расспрашивая их, сколько они доставили на кухню масла и яиц, а потом бранит ее за непомерные траты; иногда он вынимал из-под плиты положенные ею дрова и заменял большую кухонную лампу маленькой, которая так слабо освещала обширную кухню, что такой старый человек, как она, мог от этого ослепнуть.
«Получать как можно больше денег и копить их» – стало девизом дома, и молодой хозяин уверял при каждом удобном случае, потирая свои холодные руки, что теперь весь свет будет опять называть Лампрехтов тюрингскими Фуггорами – звание, на которое они, было, потеряли право при двух последних представителях фирмы, так как слава их богатства несколько померкла.
От тети Софи Маргарита до сих пор еще не слышала слова жалобы, но ее милое лицо сильно побледнело и с него исчезло выражение бодрой духовной жизни, а сегодня за утренним кофе она сказала, что весной пристроит к домику в своем саду две комнаты и кухню: жить среди природы всегда было ее заветной мечтой.
Вот теперь она шла по рынку. Обедня кончилась, и молельщики спускались по переулку, идущему от церкви к великолепной крытой галерее с колоннами, которая окружала рынок с восточной стороны.
Были здесь и шляпы, на которых развевались вуали и перья, бархатные и шелковые платья, волочившиеся по мостовой. Богатые и бедные, старые и молодые – все шли по одной дороге, никто не думал о смерти, а кто знает, быть может, в следующее воскресенье кто-нибудь из них не будет проходить здесь, похищенный ею. Люди обычно не чувствуют своего приближения к могиле. Так же твердо и самоуверенно ходили в былые времена через рынок богато разодетая надменная госпожа Юдифь и красавица Доротея, как теперь шла тетя Софи в своей новой меховой тальме.
Вслед за нею показались странствующие студенты. Маргарита, накинув теплую кофту, вышла навстречу тете, и в ту минуту, как она открывала дверь, хор молодых голосов трогательно запел чудное славословие «Слава всевышнему Богу».
– Я просила спеть именно это для меня, а то все поют хоралы, – сказала тетя Софи, входя в дом и стряхивая снег с ног.
Но Маргарита вряд ли слышала, что она сказала: затаив дыхание, прислушивалась она к одному серебристому дисканту, который победоносно, как голос серафима, покрывал все другие голоса.
– Ну да, это маленький Макс из пакгауза, – сказала тетя. – Мальчик поет, чтобы заработать деньги.
Маргарита вышла на порог полуотворенной двери и посмотрела во двор.
Мальчуган стоял в черном берете на кудрявой голове, с раскрасневшимися от мороза щеками, и теплое дыхание, вырывавшееся вместе с пением из его груди, сразу обращалось в пар от холода.
Как только замер последний звук, Маргарита знаком подозвала его к себе, он сейчас же подошел и раскланялся с молодой девушкой, как вежливый кавалер.
– Неужели дедушка и бабушка позволяют тебе петь в такой холод у дверей? – спросила она с негодованием, взяв ребенка за руку и притягивая его к себе на порог.
– Конечно, фрейлейн! – прямо ответил мальчик, как будто даже несколько рассердившись на ее вопрос. – Бабушка позволила, значит, и дедушка не имеет ничего против этого. Не всегда же так холодно, да это и ничего, мне полезен холодный воздух.
– А как ты попал в хор учеников?
– Да разве вы не знаете, что мы, мальчики, зарабатываем этим немного денег? – Он поспешно оглянулся на учеников, которые уходили. – Пустите меня, – попросил он, как бы испугавшись. – Префект будет браниться. – И, вырвав свою холодную ручонку из руки девушки, побежал догонять.
– Так в пакгаузе произошли такие большие перемены? – спросила Маргарита, едва удерживая слезы и чувствуя, как тяжело стало у нее на сердце.
– Да, Грета, там все переменилось, – ответил ей вместо тети стоявший у окна конторы Рейнгольд. – И ты сейчас узнаешь; какие произошли перемены. Будь только добра запереть прежде дверь, оттуда убийственно дует. Воображаю, какое удовольствие доставило нашим соседям, что фрейлейн Лампрехт в подражание покойной госпоже Котте фон Эйзенбах зовет к себе странствующих учеников, жаль, что и ты не вышла к ним с суповой миской в руках! Это было бы еще трогательнее.
Тетя Софи ушла, затворив за собой дверь.
– Тетя теперь постоянно делает такое лицо, будто она проглотила уксусу, – сказал, пожимая плечами,
