Госпожа Ленц вздрогнула и вскочила на ноги. Она забыла, что почти не могла ходить, и не чувствовала в эту минуту ни боли, ни слабости.
– Бесчеловечны? Мы? К нашему ребенку! Да ведь он наш кумир, им мы только и живем! – воскликнула она вне себя.
Старый живописец схватил ее за руку, стараясь успокоить.
– Не волнуйся, моя дорогая! – уговаривал он ее, кротко улыбаясь. – Ведь ты знаешь, Ганнхен, что мы никогда не поступали жестоко, с кем бы то ни было, а не только с нашим мальчиком. Вы слышали, как он пел? – обратился он к Маргарите.
– Да, перед нашим домом, и сердце у меня больно сжалось: такой холод, у него стынет дыхание, и он наверняка простудится.
Господин Ленц покачал головой.
– Мальчуган сам приучил себя ко всякому холоду; комната тесна для его голоса, и он поет то из слухового окна на чердаке, то на открытой галерее и в метель, и в бурю – за ним не углядишь.
Говоря это, он встал, нежно обнял жену за талию и усадил ее в угол дивана.
– Сядь, мое сокровище, тебе больно стоять, и успокойся хоть ради твоего старика, тебе вредно волноваться! Вы представить себе не можете, фрейлейн, сколько горячей любви в этом сердце, – сказал он молодой девушке, садясь рядом с женой. – Казалось бы, преданность и жертвы, приносимые детям, должны истощить силу материнской любви, но родятся внуки, а бабушка, защищая их, все та же львица, которой была в молодости.
Маргарита с горечью вспомнила о старой даме в верхнем этаже главного дома, которой и дети, и внуки служили только ступенями для собственного возвышения.
– Смотрите, вон у теплой печки стоят башмаки, а в ней греется пиво, все это для нашего странствующего певца, – продолжал он. – Мальчик вернется, сияющий от радости, – ведь, по его мнению, он теперь делает важное дело: заботится о своих дедушке и бабушке.
Старик, улыбаясь, вытер из-под очков навернувшиеся слезы умиления.
– Да, после того как молодой хозяин мне отказал, пришлось нам пережить несколько бедственных дней, – заговорил он снова. – Мы заплатили за платье и обувь Макса, запаслись углем, и у нас ничего не осталось, так как деньги, на которые мы рассчитывали жить, неожиданно были у нас отняты. И вот в один прекрасный вечер мы оказались без копейки и не знали, что будем, есть завтра. Я хотел продать пару серебряных ложек, но вот она, – указал он нежным взглядом на жену, – меня предупредила: вынула из комода вышивания, сработанные ее искусными руками в часы досуга, и отправилась с Максом в лавки. Как ни тяжело ей было идти, там она не только распродала свои работы, но и получила заказы на новые. Пришлось мне дожить до того на старости лет, что меня кормит рука, на которую я когда-то надел обручальное кольцо, твердо уверенный, что моя жена будет жить, как принцесса. Вот видите, какова жизнь художника и как обманчивы его надежды!
– Эрнст! – прервала его госпожа Ленц, грозя пальцем. – Зачем ты заставляешь фрейлейн Лампрехт думать, что я, выходя за тебя замуж, мечтала о праздной жизни? Я никогда не любила бить баклуши, у меня для этого слишком живой характер! Делать что-нибудь полезное – было всегда моей жизнью, и эту черту моего характера унаследовал и Макс. «Бабушка, – сказал он на обратном пути, – завтра я поступлю в хор странствующих учеников. Господин кантор сказал мне, что ему нужен для хора маленький мальчик с таким голосом, как у меня, а мальчики получают там много денег!»
– Мы старались его отговорить, – перебил ее господин Ленц, – но он стоял на своем и просил, и плакал, и ласкался, пока моя жена, наконец, не согласилась.
– Но не из-за заработка! – горячо запротестовала она. – Не думайте этого, бога ради. Заработанные им деньги лежат нетронутыми в шкатулке, они будут храниться как воспоминание о том времени, когда горькая нужда внушила ребенку мысль петь, чтобы зарабатывать себе на хлеб, перед домом, который…
– Ганнхен! – серьезно и внушительно остановил ее старик.
Она крепко сжала губы и устремила свой выразительный взгляд в противоположное окно на скованный морозом ландшафт. Она была полна жаждой мести.
– С тех пор как ребенок приехал на свою немецкую родину, он видел только дурное обращение от жителей большого, гордого дома, – проговорила она в сердцах, стиснув зубы и все еще отвернувшись. – Он недостоин был ступать на драгоценный гравий двора и осквернял своими ручками и книжками во время занятий стол под липами. Его даже не допустили к гробу.
Она не кончила и закрыла лицо руками.
– Болезнь сделала брата мизантропом, не судите его строго, мы все страдаем от его раздражительности, – кротко убеждала ее Маргарита. – Но я знаю, что мой отец любил маленького Макса, так же как любят его все в доме. Он говорил незадолго до смерти, что хочет устроить судьбу мальчика, поэтому я и пришла к вам. Ему было бы, наверно, больно видеть, как прелестный ребенок поет у дверей, и я прошу вас запретить это с нынешнего дня вашему внуку и доставить мне радость. И она, вся, покраснев, опустила руку в карман.
– Нет, не надо милостыни! – со страстной запальчивостью вскрикнула госпожа Ленц, схватив молодую девушку за руку. – Не надо милостыни! – повторила она спокойнее, увидев, что Маргарита вынула, пустую руку из кармана. – Я знаю, что вы хотите нам добра. У вас всегда было доброе, благородное сердце. Кому же это знать, как не мне. Вас я не могу ни в чем упрекнуть! Но оставьте и нам гордое сознание, что мы сами отвратили угрожающий нам удар. Посмотрите, – она показала на большую корзину у окна, доверху наполненную пестрым вязаньем и вышивками, – это все оконченная работа! Мы проживем на это некоторое время, а там Бог нам поможет! Клянусь вам всем святым, что Макс больше не будет петь на улице! Он погорюет, но что же делать.
Маргарита взяла руку старухи и горячо ее пожала.
– Я понимаю вас и впредь буду осторожнее в своих заключениях, – сказала она с мимолетной улыбкой. – Вы же мне, конечно, позволите принимать участие в судьбе ребенка и дадите возможность не терять его из виду.
– Кто знает, фрейлейн, как вы на это посмотрите через месяц: обстоятельства иногда фантастически меняют взгляды и убеждения, – возразила с каким-то особым выражением госпожа Ленц.
