показаниями – далее в столбик перечислялись фамилии всей совокупности чуроновского авангарда.
На самом деле вся эта совокупность нам в суде присяжных была не так страшна, как казалось оглохшему следователю.
Внимательный читатель, наверно, уже догадывается, что у нас были более серьезные основания для оптимизма. Если же вы еще не догадались – читайте дальше.
Вопрос о том, почему именно Бадрик занял почетное посадочное место, остается пока открытым.
Суд с участием присяжных заседателей – это зрелищное мероприятие, но довольно опасное. На скамье присяжных должны сидеть люди с хорошим музыкальным слухом, способные различать фальшивые ноты. А что делать, если все люди со слухом под любым предлогом берут самоотвод, потому что им нужно работать и некогда заседать в суде? Обычно остаются пенсионерки в вязаных кофточках и пятидесятилетние мальчики, стоящие в очереди на бирже труда. Приходится выбирать из имеющегося.
Но это бывает не всегда. Нам с Бадриком, кажется, повезло. Занимайте свои места на скамье присяжных – мы начинаем.
Тяжелые двустворчатые двери судебного зала распахнулись, и на пороге появился потерпевший Паша. Нет, он, скорее, не появился, а возник – в красной шелковой косоворотке с орнаментом на рукавах, в синих шелковых же шароварах, заправленных в хромовые сапоги с высоким голенищем.
Кто-то из присяжных охнул, а затем стало очень тихо. Но тишина продолжалась ровно столько, сколько нужно было Паше для того, чтобы набрать воздух в легкие. Через мгновение грянул гитарный аккорд, и Паша выдохнул на присутствующих весь собранный им воздух:
Последняя нота повисла вверху, около задрожавшей хрустальными подвесками люстры, и наполнила зал неизбывной тоской, запахом степи и вчерашнего перегара.
День был действительно майский, и действительно яркий. Солнце уже поднялось над соседними домами, и его луч проник через пятиметровое окно в зал. Луч уткнулся в верхний ряд Пашиных, 986-й пробы, зубов и рикошетом попал в головы присяжных заседателей. Многие из них стали сочувственно кивать солисту.
Последняя нота почти угасла, но вовремя была подхвачена скрипичным пассажем. Сначала медленно, затем быстрее, а в конце стремительно скрипка прошлась вокруг пятой и седьмой ступеней гаммы, лишь иногда почти намеком касаясь их, для того чтобы не потерять общее направление движения, – и смолкла. Виджей опустил смычок.
Как раз в этот момент из-за спины потерпевшего в шахматном порядке по одному стали выходить женщины. Пританцовывая, поводя плечами и звеня монистами, они расположились открытым полукольцом вокруг Паши. На каждой из них был такой гардероб… Я вам скажу, что любой Дом культуры позавидовал бы такому гардеробу. Одних юбок было метров двести пятьдесят. Юбки шуршали по полу, раскачивались в такт ритмичным движениям бедер, изредка обнажая серые потрескавшиеся пятки, нависающие над каблуком. Над всеми возвышалась усатая бабушка Антонина, которая не танцевала, а просто размахивала окровавленной фуражкой внука.
Женщины танцевали и пели о том, как вооруженные до зубов злые люди нарушили общественный порядок и покой мирных цыган, собравшихся в светлый праздник Входа Господа в Иерусалим. Основная партия была у Рады, Пашиной жены. Приближаясь к клетке с Бадриком в трехдольном размере романса, Рада на сильную долю такта била рукой в бубен, а на слабую – произносила имя подсудимого.
«Тум – Бадрик! Тум – Бадрик!» – обвиняла она подсудимого в смерти любимого сына. В качестве бэк- вокала Раде подпевали женщины из семьи Чурон: «Он-там-был, он-там-был».
Над этой ритмической фигурой гордо реял Пашин тенор:
Теперь присяжные были полностью увлечены исполнением романса и стали вполголоса подпевать Паше.
Из состояния гипноза всех вывела мама Нигерханум, с возмущением слушавшая поклеп на родного сына. Она вскочила с места, бросив на пол тяжелую сумку с передачей для Бадрика, и ринулась в центр цыганского круга.
«Я была бы там, я была бы там, я была бы там!» – зазвучал упругий ритм лезгинки. Нигерханум встала на цыпочки, раскинула руки и засеменила вокруг Рады, глядя противнику прямо в глаза. Она исполняла явно мужскую партию, и ей не хватало лишь кинжала на боку. Эх, был бы у нее кинжал, была бы она там, где надо…
К Нигерханум бросился судебный пристав. Он обхватил нарушительницу порядка за то место, где у нее в молодости была талия, и повис на мощном теле, как бультерьер. Но мама Нигерханум вспомнила, как с двумя ведрами ходила за водой на берег Самура, и продолжила танец с отягощением, даже не попытавшись сбросить с себя пристава. Дополнительный наряд, пришедший на помощь сослуживцу, вынес его из зала вместе с Нигерханум в тот момент, когда она, стоя на одном колене, использовала голову самоотверженного пристава в качестве барабана.
«Я была бы там, я была бы там, я была бы там…»
Конечно, в артистизме цыганскому ансамблю не откажешь. Согласитесь, это у них от природы.
Но мы еще не слышали казачий хор. Когда есаул Подшибякин вышел к трибуне, я заметил, что его синие шаровары сшиты из той же ткани, что и у Паши, только с лампасами. И усы у него были приклеены как у Паши, только у того они были лучами вниз, а у Подшибякина – лихо закручены кверху. Оба пользовались одним реквизитом из костюмерной Дома культуры посудоремонтного завода.
– По Дону гуляет… – запел Подшибякин.
– Казак молодой! – подхватил хор станицы Старонеплюевской.
Это была песня о том, как старонеплюевское казачество, возмущенное тем, что при попустительстве властей на территории станицы уже почти открыто торгуют дурью, решило положить конец безобразию. Подшибякин созвонился с Бароном, и они договорились о встрече на переулке Овражном. Едва он въехал в переулок, как по его машине со стороны цыган был открыт шквальный огонь из охотничьего оружия. Стоявшие за углом казаки вытащили окровавленного есаула с поля боя, и дальше он ничего не помнит, так как очнулся лишь в больнице. Бадрика он вообще не видел. Хор подпевал Подшибякину почти дословно.
Весь концерт мы с Бадриком очень внимательно слушали, молчали и аплодировали там, где нужно. Ждали, пока конферансье объявит наш выход. И наконец дождались.
Теперь наступал этап, когда присяжные, уже разобравшись в ситуации, начинают рассуждать на уровне «верю – не верю». Этот этап защита не должна пропустить, потому что затем вера становится убеждением и превращается в вердикт. Нужно найти верную интонацию.
Когда скрипка в стремительном пассаже металась между пятой и седьмой ступенями гаммы, я уже знал, какого рода интонация нам нужна. Нам нужна как раз та ступень, которая находится между пятой и седьмой. Мы изменяем всего одну ноту и играем шестую ступень в натуральном виде. Это будет звучать так:
– Очи черные,
– Нагила хава…
Помните мелодию? Такая характерная восточная интонация всего из пяти нот, но как она меняет дело! Никаких стремительных пассажей – всего лишь натуральная шестая ступень. И оказывается, что весь цыганский ансамбль подпевает нам, а не Паше.
Дело в том, что Паша и Виджей, которые вместе с Виноградом вышли навстречу злым людям, видели, как Бадрик выстрелил. Вспомните – они говорили про первый выстрел. Участницы ансамбля тоже пели о первом выстреле. Они услышали его, находясь в доме, и лишь потом, когда началась стрельба, выбежали со двора на улицу. Тем не менее они тоже видели, как Бадрик в упор застрелил Винограда.
Могут ли присяжные не обратить внимания на то, что после первого выстрела в Пашиной интерпретации Виноград должен был лежать на земле, и, следовательно, женщины не могли видеть, как в него стреляли? Те, кто подпевал Паше, замолчали, услышав фальшивые ноты, и стали прислушиваться к новой интонации. Сейчас эта новая интонация станет основной темой.
Мы вызываем экспертов – медика и баллиста.
