для нас несколько окошек на границе. Нам, как я понимаю, придётся кое-каких людей отсюда отправлять – всех мы всё равно никогда не прикроем.
— Нет, — Городецкий опустил голову. — Всех – никогда.
— Вот. А кроме того, нам для нашего проекта потребуются люди с образованием, которое в родных палестинах по целому ряду причин получить просто невозможно. Так?
— Так, так! Слушай, а как же ты к нему попал?!
— Это, брат Варяг, службишка, не служба. Труден только первый шаг. Ну, первые несколько. А потом… — он махнул рукой. — Потом всё гораздо проще. Не только попал, но и был со всем вниманием выслушан. И даже, можно сказать, обласкан всячески. Всё-таки Густав Карлович – генерал-лейтенант русской службы, а старая присяга не ржавеет. Зануда он, конечно, необыкновенный. Но – наш человек. Наш. До мозга костей наш.
— Ого.
— Да-с. Так-с, товарищ Городецкий.
— И как тебе путешествие? И Гельсингфорса в Москву? Ты границу-то как перешёл?
— Как есть, так и перешёл, — Гурьев усмехнулся, дёрнул головой. — Подраспустили вы народ, товарищи большевики. Во всех, если уж как на духу, смыслах. Пограничники, лицо державы – оборванцы какие-то в обмотках, смотреть противно. И глядят волками: у-у-у, морда белогвардейская! Чего надо?!
— А ты?
— А что – я? Вызвал караульного сержанта, провёл краткую боевую учёбу. Ничего пока непоправимого нет, так я тебе скажу, Варяг. Всё ещё может получиться. Вот такое моё краткое резюме из радищевского путешествия. Обыдленность, конечно же, некоторая имеет место, но это – тоже поправимо. Пока – поправимо. Игорь Валентинович!
— Слушаю, — выскочил, будто только того и ждал, Глазунов.
— Вы там иконостас, что я просил, подготовили?
— Так точно, Яков Кириллович.
— Тогда проводите, — Гурьев вырос из кресла.
Они перешли в другую комнату, где шторы были плотно задраены, горел яркий электрический свет, и на трёх огромных подставках-козлах под холсты были аккуратно пришпилены портреты членов Политбюро, кое-кого из ЦК, наркомов. Если портрета не имелось, на листке бумаги красовался чёрный силуэт и внизу – подпись с фамилией, именем и отчеством. Портрет Сталина был заметно больше остальных и висел отдельно. Городецкий посмотрел на «иконостас», на Гурьева, на Глазунова, прищёлкнул языком:
— Лихо.
— Так не лаптем, чай, щи хлебаем, Александр Александрович, — скромно потупился ротмистр – временно в отставке.
Гурьев внимательно посмотрел на Городецкого:
— Ты ведь ещё навыки розыскные не потерял?
— Не дождёшься.
— Ну, я тебя слушаю. Расскажи мне, чем наши тонкошеие вожди дышат. Игорь Валентинович, покиньте нас, пожалуйста, и проследите за периметром.
— Слушаюсь, — чётко развернулся на каблуках ротмистр.
Городецкий проводил долгим взглядом Глазунова, давно переодевшегося из своего маскарадного костюма деда Щукаря в нормальную полувоенную униформу, которую носил каждый, наверное, третий совслужащий, и пробормотал:
— Ну и ну. А ты ему кто – генерал, что ли?!
— Вроде того.
— А почему – тонкошеие?
— Мандельштама не читаете, Александр Александрович? Напрасно, напрасно.
— Забурел, — констатировал Городецкий и улыбнулся. — Ильфа и Петрова читаете, Яков Кириллович?
— Обижаете, Шура, — покачал головой Гурьев. — Наизусть мои офицеры в Лондоне разучивали. Очень, очень веселились. Я тоже смеялся. Сквозь слёзы, конечно.
— Твои офицеры. Ну и ну…
— Рассказывай уже, не томи. Я фся гарю!
Слушая точные, хлёсткие, злые характеристики, которые давал «вождям» Городецкий, Гурьев с радостью убедился – нет, не потерял Варяг своей бульдожьей хватки. Наоборот – отточил. Заматерел, в аппаратных играх закалился, обуглился. Хорош, подумал Гурьев. Хорош. Именно то, что нужно.
— А ты что курируешь-то сейчас?
— Наркомтяж, наркомсред…
— Что?! — скривился Гурьев.
— Что?! — не понял сначала Городецкий. — А-а… Наркомат тяжёлой промышленности и наркомат средней промышленности.
— Вот, — удовлетворённо кивнул Гурьев. — А ещё лучше – министерство. А то развели, понимаешь, эсперанто – центропуп замкомпоморде. Без шкалика и не выговоришь.
— Привыкай, — пожал плечами Городецкий.
— И не подумаю. И вас всех отучу. Ладно. Поехали дальше.
Слушая Городецкого, Гурьев рисовал в крупноформатном альбоме кружочки, квадратики, треугольнички и ромбики, соединял их стрелками, пунктирными линиями и просто линиями разной толщины. Лекция по цековско-кулуарному взаимодействию продолжалась, с тремя перерывами на кофе и папиросы, до глубокой ночи. Гурьев изредка кивал, задавал наводящие вопросы, и выпустил Варяга лишь тогда, когда с того слезла последняя шкура. Городецкий рухнул в кресло и расстегнул пару верхних пуговиц на френче:
— Всё. Спёкся Варяг. Ну, ты и волкодав, Гур!
— Так ведь жить хочется, Варяг. Очень сильно как-то в последнее время.
Он перетёк в вертикальное положение, переместился к подставкам. Увидев, как расширились у Городецкого, не успевшего отследить его перемещений, глаза, усмехнулся:
— А ты говоришь – волкодав. Волколак я, а не волкодав.
— Да уж.
— Ладно, это нюансы, — Гурьев укрепил лист со своими зарисовками на подставке и кивнул: – Подойди, Сан Саныч. Взгляни.
Городецкий шагнул к подставке, долго вглядывался в схему:
— И что? Запомнишь?
— Запомню, только что в том толку, Варяг? Это ведь временно всё. Даже более чем, — Гурьев взял Городецкого за локоть и осторожно подтолкнул обратно в направлении камина, после чего сел сам. — То есть ты считаешь, что в лагере большевиков наметился настоящий раскол?
— Это не просто раскол, Гур, — Городецкий с наслаждением затянулся. — Это очень серьёзно. Гораздо серьёзнее, чем прежние фракционные драчки. Это действительно полное, окончательное размежевание. Спор о том, что делать сначала – революцию в Германии, а потом коллективизацию, или сначала коллективизацию, а потом революцию в Германии, — закончился. Теперь вопрос совершенно по- другому стоит: мы обустраеваем Россию или ну её к чёрту. Мы русские или непонятно кто. Мы России станем служить или черт-те чем станем заниматься. Наплевать нам на то, что мы русские, или всё-таки мы будем об этом помнить.
— И возглавляет это течение, по-твоему, кто?
— Сталин. Это не по-моему, Гур. Это из всех его шагов, из всех вместе и каждого по отдельности, непреложным образом вытекает.
— А тонкошеие – за мировую революцию.
— Именно.
— Значит, не зря ты товарища Сталина напоследок преберёг. На закуску, так сказать, оставил.
— Угадал.
— Что ж, — Гурьев кивнул, посмотрел на Городецкого, и кивнул снова. — Редкий зверь, Варяг. Редкий.
