требуется.
— Так не в этом ли – величайшее чудо из чудес, Яков Кириллович?
— Оставьте его, отче, — засмеялась Рэйчел. — Несомненно, тот, кто сумеет убедить Джейка в существовании Высшего промысла, да ещё и направленного к нашему благу, попадёт немедленно в рай – и ещё при жизни. Не знаю, как вы, батюшка, а я не спешу – у меня есть ещё дела на земле.
— Несомненно одно, — в тон ей отозвался священник, — с каждой минутой крепнет моя уверенность в том, что ты выкарабкаешься, дитя моё, и произойдёт это куда быстрее, чем кому-то хочется.
— Возможно, вы оба правы, — покладисто кивнул Гурьев, — но я никакого высшего, да ещё и благого, а уж тем более – по отношению к нам всем, — промысла в случившемся не наблюдаю. Возможно, повторяю, вы правы и я действительно излишне сконцентрировался на тактике, причём… Но давайте же всё-таки каждый из нас будет делать то, что получается у него лучше всего: я буду правильно и даже безболезненно – по мере необходимости – выпускать души из тел, а уж вы, отче, позаботьтесь о том, чтобы они попадали, куда им положено.
— И сколько душ вы собираетесь, как вы говорите, выпустить, чтобы добиться того, к чему стремитесь? — в голосе священника звучал не гнев, а жалость.
— Сколько надобно, батюшка, столько и выпустим, — угрюмо заявил Осоргин.
— А подумали ли вы, что будет с вашими собственными душами и где окажутся они после всего этого? — повернулся к нему отец Даниил.
— Чему быть – того не миновать, — отрезал кавторанг и посмотрел на Гурьева, словно ища у него поддержки своему вердикту.
— Джейк, не найдётся ли у тебя платка? — невинно хлопая ресницами, дурацким ангельским тоном вопросила Рэйчел. И ехидно пояснила: – Как единственная дама в компании бесстрашных и могучих витязей, я брошу его наземь ради прекращения столь восхитительного состязания в остроумии и цинизме, и тебе придётся помочь мне сделать это. А уж от вас, батюшка, — сердито закончила она, — и вовсе не ожидала!
Бедная моя девочка, подумал Гурьев, одни глаза на лице остались. Гнев, как пламя, гудел у него внутри, стремясь вырваться наружу, но он взял себя в руки. Гурьев знал: гнев – оружие, которым стоит пользоваться, лишь остудив его до температуры абсолютного нуля. Любовь, усмехнулся он, любовь. Как просто. Пожалуй, только сейчас стало ясно, куда яснее и неотвратимее, чем прежде – именно он, и никто другой, отвечает за всё, что происходит, и будет происходить, с этой женщиной. В их общей судьбе. Раз и навсегда, Рэйчел. Раз и навсегда.
Я поступлю так, как должен был бы поступить Господь Бог, если бы существовал, подумал Гурьев. Я создам для неё вселенную и установлю в ней законы, которые никто не посмеет и не сможет нарушить, оставшись в живых. Мои законы. Единственно верные и непреложные, как движение звёзд и планет. Никаких чудес. Всё будет так, как я захочу.
Рэйчел посмотрела на его лицо, словно высеченное из тёмного мрамора, вгляделась в его резкие, бесконечно дорогие черты. Она уже научилась чувствовать, когда Гурьев решает нечто важное для них обоих. Вот и сейчас… О, да, улыбнулась про себя Рэйчел. Да, мой Серебряный Рыцарь. Молния между мирами, подумала она, небо и свет моей жизни. Всё, как ты скажешь. Всё, что захочешь. Всё, что велишь.
— Просто Джейк – отчаянный сторонник идеи прижизненного воздаяния, отче, — тихо проговорила она. — Как разубедить его в том, что это правильно – я не знаю. Да и – так ли уж это необходимо?
— Совершенно лишнее, девочка. Мечтать – это прекрасно, но надо же, помилуй Бог, и сделать что- нибудь конкретное.
— Так что же это всё-таки такое? Духовное… электричество?
— Разберёмся, думаю, по ходу дела, Вадим Викентьевич.
— Оптимист вы, однако…
— Так уж научили, Вадим Викентьевич. А учили долго и тщательно.
— Как же у вас вышло уничтожить его?
— Знал бы прикуп – жил бы в Сочи, как говаривал один мой московский приятель. Я только одно пока знаю. Близнецы – это ведь не просто меч. Не просто клинки. Они – это я. А я – это они. И они сделаны из «звёздного камня». Кто знает, каким магнетизмом, какими силами пропитался тот кусок железа, что прилетел на землю из невероятных глубин Вселенной? И я всегда был уверен, что изготовил нечто большее, чем хорошие клинки. Меч – вместилище души самурая, воина. Проводник. Струна силы. И у меня их аж две – две души как будто. А эта чертовщина – как короста. Оболочка. Клипа. «Эстер паним». Знаком вам такой термин, отче?
— Знаком, — отец Даниил с некоторым удивлением поднял на Гурьева глаза. — Сокрытие лица? Надо сказать, для атеиста вы, похоже, неплохо знакомы с источниками.
— С перво-источниками, — подтвердил Гурьев.
— Вот как? В оригинале?
— Да я и не слышал, чтобы кто-нибудь это переводил.
— Вы что же… иудаизм изучали, Яков Кириллович? Если уж вы о первоисточниках заговорили…
— Право же, вы меня в краску вгоняете, отче, — Гурьев усмехнулся. — Иудей из меня такой же, как буддист или христианин, то бишь совсем никакой. Вот совершенно. Могу добавить – и магометанство мне, как любое посредственное эпигонство, решительно неинтересно. Я вас успокоил?
— Джейк… Прошу тебя.
— Извини, девочка, — лицо Гурьева утратило всякие признаки весёлости, даже наигранной. — Не стоит жонглировать ярлыками, отче. Я учился сражаться любым оружием, даже таким, какое обычному человеку в качестве оружия и представить-то невозможно. Если на чертей, которые по неизвестной пока для меня причине начали у нас под носом скакать, смертоносно подействуют заклинания каких-нибудь ботокудов или лисьи хвосты самоедских шаманов, я ни на секунду не замешкаюсь всё это использовать. Если я правильно понимаю складывающуюся обстановку, вам – и не только вам – придётся надолго позабыть о животрепещущих вопросах истинности такой или сякой литургии. Пожар, отче, всем миром заливают, и мчащегося с полным ведром не выспрашивают, какой он веры. Надеюсь, мне не придётся это повторять ещё раз.
— Вы меня неправильно поняли, Яков Кириллович, — священник ничем не выказал раздражения или обиды, что Гурьев покаянно записал ему в безусловный актив. — Несомненно, я стану делать всё от меня зависящее, если от этого польза проистечь может. А вот насчёт шаманизма… Уж извините меня, попрошу от этого покорнейше уволить.
— Ну, камлания – это по моей части, — кивнул Гурьев. — А как, скажите, вы отнесётесь к сотрудничеству с католиками? Протестантами всевозможными? Раввинами, наконец?
— Не сомневаюсь, мы сумеем наладить и сообщение, и сотрудничество. Тут, действительно, разногласия следует до лучших времён отложить.
— А вы что скажете, Вадим Викентьевич?
— Да уж с раввинами договоримся как-нибудь, — чуть покраснев, произнёс моряк. — И, думаю, куда скорее, чем с большевиками. Чем с каким-нибудь Сталиным или Лениным, не к ночи будь помянуты, прости, Господи… И раввинам, полагаю, с нами проще будет договориться, чем с троцкими-зиновьевыми…
— Мне нравится ваша позиция, — Гурьев улыбнулся. — Что скажете, отче?
— Видите ли, Яков Кириллович… Мне представляется, что вы чрезмерно ударяетесь в материализм, причём в наихудшем смысле этого слова. Вы пытаетесь духовные сущности приземлить, найти место им в нашем мире, мире земного, физического бытия, а это невозможно.
— Вы думаете, что это невозможно, отче, — вкрадчиво сказал Гурьев. — Я понимаю. Вас именно так и учили. Нет ничего удивительного в том, что вы так думаете. А как вы думаете, что представляет из себя наш мир? Мы сами?
— Есть мир вещный и мир духовный, и они…
— Мы – это свет, отче, — тихо проговорил Гурьев. — Это ведь для эллинов атом был неделим. А мы уже знаем, что это не так. Атом делится на частицы, всё более мелкие, до тех пор, пока самые мелкие их этих частиц не утрачивают такого свойства, как масса покоя. Пока не становятся светом. Свет бывает не только видимый, отче. Понимаете? Так что – можно сказать, что мы все состоим из света. А свет, как
