Дойдя до проржавевшей решетки, Мем остановился. Решетка преграждала прямой путь вдоль берега, но она носила не сплошной характер. На три стоящие секции приходилась одна проломленная или поваленная. Правда, решетка эта ограждала раньше целый комплекс построек, среди которых Мем опознал маленький храм, сильно похожий по архитектуре на храм Датара с Чаячьего острова, но сложенный из позеленевшего от вечной сырости известняка и находящийся в гораздо более плачевном состоянии. Храм подковой огибали бывшие братские корпуса и службы, в которых не было окон с той стороны, с которой смотрел на них Мем.
Недолго думая Мем перебрался через поваленную решетку и пошел себе дальше, решив, что и здесь все так же покинуто прежними обитателями, как на Старой набережной. Однако он ошибся. Он миновал несколько пустующих строений и увидел одно, облезлые ставни в котором были плотно закрыты, а стыки между ними заткнуты тряпьем. А еще через десяток шагов Мем натолкнулся на стайку удивительно молчаливой ребятни, возившейся во дворе этого дома. Завидев гостя, дети в возрасте лет от трех и примерно до двенадцати оставили свои дела и уставились на Мема. Почему-то не слышно было обычного для детской компании шума и смеха. Да и сами дети смотрели на посетителя странно: с одной стороны, совершенно без страха, а с другой – без любопытства. Как будто не человек к ним идет, а так, бездомная собака – пробежит мимо и будет такова.
От неожиданности Мем остановился. Бледные и до прозрачности худые дети, одетые не то чтобы в нищенские лохмотья, но в очень бедную и поношенную одежду, отвернулись и продолжили свои занятия – они собирали во дворе оттаявший по весне мусор. Их было человек пятнадцать, и выглядели они словно вывалившиеся из гнезда птенцы, но в отличие от нищих из других районов не цеплялись и ничего не просили. Мем поискал глазами, у кого бы спросить кратчайший путь отсюда к жилым кварталам – он проголодался и имел намерение быстрее где-нибудь пообедать, раз уж разжился деньгами. На крыльце еще одного длинного здания, похожего на обитаемое, он заметил присматривающего за детьми старого монаха в латанной-перелатанной рясе и в рваном капюшоне.
– Простите, отче, – обратился к нему Мем, – я немного заблудился. Вы не подскажете, как отсюда выйти на Хлебную площадь?
Монах даже не шевельнул в сторону Мема пальцем.
Мем был голоден, поэтому проявил настойчивость. Решив, что монах заснул, и потому его не слышит, он дернул монаха за рукав бахромчатой от ветхости рясы и повторил свой вопрос жестами немых. В ответ он получил благословение и знак: «Иди вдоль канала, добрый человек».
О том, что вдоль канала к Хлебной площади он рано или поздно таки выйдет, Мем догадывался и без монаха. Он-то рассчитывал на более краткое указание пути. Ну что ж, то ли тут и правда заболотило до непроходимости последнюю улицу, то ли у глухого монаха просто не было настроения общаться. Мем вздохнул и сделал уже несколько шагов, чтоб последовать указанию святого отца, когда из канавки невдалеке раздался заливистый детский рев, нарушивший тишину и всеобщее молчание, и монах, до сего момента казавшийся глухим, сорвался с места, словно змеей ужаленный. Несколько мгновений спустя он уже вынес на крыльцо полутора– или двухгодовалого малыша и стал утирать ему измазанный грязью нос.
Мем, наблюдавший эту картину, повнимательнее огляделся вокруг и между ставень на стене здания увидел почти новую доску с четко вырезанной надписью: «Детский приют для сирот при обители Нищенствующего Братства Молчальников с благодарностью примет в дар старую одежду, обувь и одеяла». А чуть дальше, криво виднеясь из-под стаявшего снега, лежала каменная стела, где мхом на известняковом фоне прорастали древние буквы:
Плач быстро стих, и над приютом снова повисла тишина, которую не мог оживить еле слышный звон, доносящийся с той стороны Обводного из кузни. Мем оглянулся на детей. Бледные дети, закутанные в пожертвованное тряпье, выковыривали из снега гнилые дощечки и веточки и несли их к крыльцу, видимо, с целью просушить для топки печей. Зрелище показалось Мему жалостливым до слез. Он взвесил в руке только что полученный от Рарона кошелек, решительно вернулся и высыпал деньги в подол монаху. Тот поднял на Мема удивленный взгляд – там было около пятидесяти ларов серебром.
– Это на приют, – пояснил Мем и быстро зашагал прочь вдоль канала.
Мему следовало бы задать себе такой вопрос: а правда ли то, что нарассказывал ему господин Домовой? Если правда, то с какой стати? Простите, уж во что во что, но в собственное обаяние Мем не верил. Такое, чтоб люди пугались его, случалось часто, но чтоб кто-то воспылал к нему доверием... А не пытаются ли его использовать, как используют Нонора? По сути дела, исполняя свой служебный долг, инспектор Нонор делает чужую черновую работу и расследует убийство Мероя, хотя кого он в конце этого расследования выловит – Домовому не больно-то важно, ибо задачи перед Тайной Стражей стоят совсем другие. Вот и Мем теперь поставлен в непонятную зависимость от морального долга перед благополучием государства. Как говорят в лицее: вам приказано сделать добровольное пожертвование...
Ну зачем Домовому может быть нужен Мем? Не потому же, что он единственный, кто заметил раздавленную тыкву неподалеку от трупа. Не потому, что сам проявил инициативу и подобрался к тайне Чаячьего острова с другой стороны, нежели официальное расследование Первой префектуры. А потому, что сумел понравиться Датару и почти вызвал того на откровенность. Ну так и Датар сумел заставить Мема сказать лишнее. Много лишнего. Непозволительно много лишнего для человека, который должен следить за тем, чтоб ему не помешали.
Впрочем, Мем был готов себе признаться, что Датар ему симпатичен. Что-то было в этом слишком красивом для священнического сана монахе из того, что Мем ценил в людях. Не внутреннее достоинство, внешняя правильность или подвешенный язык. Нет. Скорее некое спокойствие, которого не хватало самому Мему. Уверенность в собственной моральной силе, в своей правоте. И умение не терять свою точку зрения под начальственным нажимом или при блеске золотых кругляшков. О том, что Датар явится во всем этом расследовании с неожиданной стороны, Мем инстинктивно чувствовал с самого начала.
Да, таким, как Датар, мог бы быть таргский император. Возможно, из того, что говорят об Аджаннаре, многое неправда, но то, что тот черноволос, словно арданец, маленького роста и еще в придачу со вставным глазом, – не очень-то для настоящего императора хорошо. Наверное, все-таки кир Хагиннор не очень долго думал, прежде чем отдавать таргский жезл власти одноглазому коротышке, иначе он выбрал бы кого-нибудь попредставительнее...
Мем выбрался все-таки на Хлебную площадь. Надо признаться, его благородный порыв пожертвовать деньги на приют Молчальников без помех до конца реализован все же не был. Напоследок Мем сжал тонкую кожу кошелька, и между пальцев его задержались две крупные серебряные монеты по два лара каждая. Мему, привыкшему довольствоваться не просто малым, а практически ничем, на его траты должно было хватить с лихвой. Вместо обеда он купил себе большой пирог с говядиной и зеленью и, поедая его на ходу, направился в сторону Большой Публичной Библиотеки. Там, заплатив полмедяка за вход и столько же библиотекарю, он получил до вечера в распоряжение книгу о монашеских братствах, содержащую краткую историю их возникновения, уставы, списки монастырей, известных храмов и наиболее прославившихся подвижников в Таргене, Шаддаме, Борее и Белом Энлене, а также другие душеполезные сведения. Раздел «Братство Скорбящих» Мем просмотрел довольно быстро, особо отметив для себя только то, что устав братства не жесток и позволяет братьям заниматься коммерческой деятельностью, если братья объединены в общину. Однако пределов этой деятельности устав в себе не указывал – то есть, если толковать его по таргскому законодательству, раз деятельность не оговорена, а устав подтвержден государственной печатью как имеющий право на существование в границах Таргена, деятельностью этой может быть хоть ссуда денег в рост, хоть торговля пьяным грибом, хоть содержание веселого дома без всякого дополнительного лицензирования и налогообложения.
Гораздо больше заинтересовала Мема глава «Молчальники». Вот кто знал толк в издевательствах над человеческой природой и характером. Девизом этого братства, наверное, можно было бы выбрать три «не»: не можешь, не смеешь, не имеешь. Было и еще много других «не», менее существенных, зато в изобилии.
