Голова не замечает ни дождя, ни темной ночи,
Мчась по морю звезд быстрее.
В голове той лишь двенадцать
Роковых словес, что Мара
Нашептала. Мара, Мара! Ты одна — любовь моя…
Далее идет обращение к Маре.
Стенсил глубокомысленно кивнул, пытаясь вспомнить испанских современников поэта.
— Очевидно, — закончил Мехемет, — голова вернулась в Константинополь к своему владельцу, а хитрая Мара тем временем, переодевшись каютным слугой, тайком проникла на дружественный галеот. Вернувшись, наконец, в Валетту она предстала перед Ла Валеттом, приветствуя его словами 'Шалом алейкум'.
Шутка заключалась в том, что «шалом» по древне-еврейски означает мир, и одновременно является корнем греческого варианта имени Саломеи, обезглавившей Иоанна Крестителя.
— Остерегайся Мары, — говорил старый моряк, — она — дух-хранитель Шагрит Меввийа; некто — тот, кто заведует такими делами, — обрек ее обитать на населенной равнине в наказание за учиненное в Константинополе. С тем же успехом можно надеть пояс целомудрия на неверную жену.
Мара неугомонна. Она найдет, как выбраться из Валетты — города-женщины, названного в честь мужчины, — с полуострова, формой напоминающего mons Veneris — понимаешь? Это пояс целомудрия. Но супружеские обязанности можно выполнять по-разному, и она доказала это султану.
Теперь, выйдя из такси и добежав под дождем до отеля, он действительно почувствовал спазмы. Не столько в чреслах — в Сиракузах ему представилось довольно случаев на время заглушить этот зуд, — сколько в худеньком подростке, в которого он всегда имел склонность превращаться. Немного позже, скрючившись в маленькой ванне, Стенсил запел. Это была мелодия его предвоенных «мюзикхолловских» дней, служившая, главным образом, успокоительным.
Каждый вечер в 'Собаку и Колокол'
Юный Стенсил любил заходить.
Он на стульях скакал, он песни орал
Чтоб компанию повеселить.
А женушка дома будет скучать,
От боли сердечной стенать,
Только завтра опять, без четверти пять
В том же пабе он будет гулять.
Но как-то майским вечером он говорит братве:
'Гуляйте, парни, без меня, а я пошел к себе.
Полно пить и орать,
На столах танцевать,
Гуд бай, гуд бай, ребята!
(В лучшие времена здесь вступал хор младших сотрудников министерства:)
Что случилось? Что сталось со Стенсилом?
Что в душе у него? Расскажите.
(А Стенсил отвечал:)
Собирайся, народ,
Я, несчастнейший скот,
Вам скажу, что сейчас ухожу:
(Припев:)
Только что я стал папашей.
Сын мой Герберт. Конечно же, Стенсил.
Он так хорош,
И так похож,
И чтит отца, как должно!
И пусть из-за пеленок я совсем уж сам не свой,
Откуда же он взялся, здоровяк такой?
Ведь я каждый вечер являлся домой
Неизменно косой и бухой!
Но он пухлый, как пышка,
Смышленый, как мышка,
Похожий на маму точь-в точь.
Вот поэтому Стенсил не может
Не вернуться домой в эту ночь.
(Кто не верит — спросите молочника).
Гуд бай, гуд бай, ребята!
Выйдя из ванной, обсохнув и вновь облачившись в твидовый костюм, Стенсил стоял у окна и праздно смотрел в темноту.
Наконец раздался стук в дверь. Должно быть, Майстраль. Быстро пробежал глазами по комнате, проверив — не осталось ли бумаг, другого компромата. Затем — к двери, впустить судосборщика, походившего, судя по описаниям, на чахлый дуб. За дверью стоял Майстраль — не агрессивный и не почтительный, а просто такой как есть — седеющие волосы, взъерошенные усы. Нервный тик в верхней губе заставлял тревожно трепетать застрявшие в них крошки пищи.
— Он происходит из знатной семьи, — печально сознался однажды Мехемет. Стенсил попался на удочку, спросив — из какой. — Делла Торре, — ответил Мехемет. Delatore, доносчик.
— Как рабочие доков? — спросил Стенсил.
— Они нападут на 'Кроникл.' — (Конфликт возник во время забастовки 1917 года; газета опубликовала письмо, осуждавшее забастовку, но не предоставила слово противной стороне.) — Пару минут назад закончился митинг, — Майстраль кратко обрисовал ситуацию. Стенсил знал о причинах недовольства. Рабочие из Англии получали колониальное жалованье, а местные докеры — обычную зарплату. Большинство хотело эмигрировать, прослышав про восторженные сообщения Мальтийской трудовой бригады и других групп, работавших заграницей, о более высоких заработках за рубежом. Но прошел слух, будто правительство отказывает в выдаче паспортов, пытаясь удержать рабочих на случай, если они понадобятся в будущем. — Какова альтернатива эмиграции? — Майстраль ответил уклончиво: — Пока шла война, число рабочих в Доках утроилось. Сейчас, когда Перемирие заключено, их стали увольнять. За пределами Доков число рабочих мест ограничено. Всем не прокормиться.
Стенсил хотел спросить: 'Если вы им сочувствуете, то почему на них доносите?' Он пользовался осведомителями, как ремесленник — инструментами, и никогда не пытался понять их мотивы. Обычно, полагал он, ими движет личная обида или жажда мщения. Но ему доводилось видеть осведомителей, раздираемых противоречиями, — преданных той или иной программе и все же способствующих ее поражению. Пойдет ли Майстраль в первых рядах на штурм 'Дэйли Молта Кроникл'? Стенсил хотел спросить, но ему это неподобало. Его это не касалось.
Майстраль сообщил ему, все, что знал, и ушел, бесстрастный как и прежде. Стенсил закурил трубку, бросил взгляд на карту Валетты и уже через пять минут энергично шагал по Страда Реале вслед за Майстралем. Естественная предосторожность. Ведь действовали некоторые двойные стандарты — согласно принципу: 'Если он работает на меня, то согласится работать и против'.
Майстраль свернул налево, и, выйдя из света фонарей главной улицы, стал спускаться по Страда Стретта. Здесь начинался Дурной квартал; Стенсил без особого любопытства огляделся. Все по-прежнему. Какое извращенное представление о городах складывается у человека его профессии! Если из документов этого века сохранятся лишь дневники агентов министерства, то можно себе представить, сколь любопытную картину воссоздадут историки.
Массивные официальные здания с безликими фасадами, сеть улиц, с которых таинственным образом исчез простой люд. Стерильный административный мир, окруженный снаружи варварскими предместьями с извилистыми улочками, публичными домами, тавернами; освещены лишь рабочие углы проституток,
