Лу Саломе

И всем богам я посвящаю стих.

В. Брюсов

И продолжил я путь по дорогам Земли.

И упрямые крылья дрожали в пыли.

В. Жулай

'Карьера в невозможном' требовала как одного из своих условий номадического образа жизни: Лу становится интеллектуальной кочевницей — Берлин, Мюнхен, Париж, Петербург, Вена и вновь Берлин… Берлин того времени был для Лу местом встречи с людьми так называемого фридрихшагенского круга, которые собирались в корчме 'Под черным поросенком'. Живя с Паулем Рэ, она встречалась по большей части с молодыми учеными и включалась в философские беседы. Сейчас Лу в основном принимает участие в дискуссиях о литературе и искусстве. Муж познакомил ее с Уильямом Бельшем, новеллистом и популяризатором естественных наук, а тот представил Саломе группе поэтов-натуралистов, критиков, журналистов и прочих активистов Фридрихшагена. Воспоминания Лу и ее неопубликованные дневники того периода подтверждают важность ее дружбы с известным писателем Герхартом Гауптманом и его женой Мари, Арно Хольцем, братьями Харт, а также Августом Стриндбергом. Мир, в который влилась Лу, был для нее совершенно новым и неосвоенным. Интересным представляется ее признание о своем отношении к литературе: 'Литература как таковая меня особо не интересовала (русские писатели интересовали в ином, нелитературном, смысле), я была довольно неискушенной в этой области, особенно в аспекте красот стиля…' Но, как мы уже знаем, Лу схватывала на лету, работала и училась истово и, не стесняясь своего невежества, спрашивала и вникала во все, что казалось интересным. И потому вскоре чуждая литературы Саломе приобретет репутацию известнейшего литератора. Впрочем, в главных пристрастиях она останется собой: даже когда — во времена близости с Райнером Рильке — ее интерес к литературе достигнет апофеоза, он все же будет скорее философским, нежели сугубо литературным.

Сейчас, изучая историю литературного движения той эпохи, обнаруживаем, что у современников уважением и авторитетом пользовались литераторы 'эпигонско-эклектичного' направления, наделенные стипендиями, пенсиями и похвалами консервативной критики. Это Эмануель Гейбель, считавшийся князем поэтов, Пауль Хейсе, лауреат Нобелевской премии 1910 года, граф Адольф Фридрих Шлак, Йозеф Виктор Шеффель. Они представляли верхушку литературной иерархии того времени, отвлекая внимание критики и общественности от настоящих 'величин', которыми были Теодор Фонтане в Берлине, Готфрид Келлер в Цюрихе, Людвиг Анзенгрубер в Вене.

В противовес официозно признанной литературе новые друзья и соратники Лу создали движение так называемого натурализма, главными требованиями которого были модернизация и возрождение истинных основ творчества, а оплотом и рупором этого нового течения стала 'Freie Buhne' — 'Свободная сцена'. Натуралисты казались Саломе 'освежающе юными', а изобретение и изображение новых концепций современной личности, для которой старые буржуазные формы и условности не имели смысла, — личности, способной к самовозрождению и созиданию новых отношений, всегда было эпицентром ее интересов. Кроме того, Лу явно импонировала та форма идейной и дружеской сплоченности, которой дышала вся эта группировка. Ее не мог оставлять равнодушной сам факт наличия некоего коллективного проекта после болезненной неудачи ее замысла с 'интеллектуальной коммуной-Троицей': Лу не мог не причинить боль ницшевский отказ от общения и его последующее предпочтение буквальной и образной изоляции в своей собственной душе. Саломе верила, что судьба Ницше проиллюстрировала все — благотворные и патологические — последствия выбора одиночества и тотальной критики разума. Ей хотелось солидарности, плодотворного общения, споров до хрипоты, новых встреч… 'Что поражало меня больше всего, — вспоминала она, — это взрыв человеческого участия, его радостный разбег: веселая жизнерадостная энергия, бурная молодость и оптимизм убеждений, — и ничего из этого не было утрачено, несмотря на тот факт, что все это движение воплощалось и пропагандировало себя посредством наиболее печальных и трагичных тем, которые его участники пропускали через свою душу, чтобы иметь возможность и право провозглашать новый дух'. Влившись в центр берлинского Натуралистического кружка, она стала одним из основных авторов статей и критических обозрений.

И все же ее связь с натурализмом была столь же дистанцированной и немножко отстраненной, как и другие ее увлечения. Лу не считала себя 'натуралисткой', точно так же как она не считается таковой сейчас. Она участвовала, но никогда не 'присоединялась'. Ее духовный организм был подобен мельнице, которая сразу отделяла зерна от плевел. Должно быть, многие сразу чувствовали в ней это, и ее авторитет в новом кругу был бесспорен. Кроме того, она отличалась особенным спокойствием, и последнее снискало ей славу и роль третейского судьи.

Бруно Вилле, один из главных 'фридрихшагенцев', вспоминал позднее: '…мы создали группу, в которой участвовали братья Харт, лирик Оскар Линк, Рихард Демель, несколько актеров, представители социалистов, и среди нас было немало 'женского элемента''.

Лу являлась частью этой женской фракции, но держалась поодаль от повседневных реалий богемной жизни, стараясь быть скорее наблюдательницей, чем активной участницей. Местом же экстраординарных богемных акций, эксцессов и 'выбрыков' была уже упомянутая корчма 'Под черным поросенком', где немцы и скандинавы во главе с 'польским демоном' Станиславом Пшибышевским, этим властителем дум эпохи, остро поставившим в своих романах вопросы пола, обсуждали проблему нового содержания литературы, призванной пробудить ото сна мещанскую публику и консервативную критику. Впервые Лу привел туда Фриц Маутнер из Грюневальда, называвший себя 'безбожным мистиком', которого объединял с Лу как раз интерес к религии.

Хотя Саломе бывала в этом заведении не раз, она не запомнит (может быть, сознательно) Станислава Пшибышевского, который на всех представительниц 'женского элемента' хотел распространить свои демонические чары. Он же (в 'Моих современниках') отозвался о ней коротко, не скрывая иронии и доходя до клеветы: '…пропагандировала Ницше фрау Лу Андреас-Саломе, запальчиво утверждавшая, что была единственной женщиной, с которой Ницше поддерживал отношения. А между тем Ницше не знал, как ее отогнать, и бежал от нее, как от заразы'.

Памятуя о пересудах вокруг ее отношений с Ницше (отголоски которых до сих пор возбуждали интерес к ней, хотя и несколько скандальный), Лу старалась давать отпор ухаживаниям и обычным для того круга предложениям. Испытал это и Герхарт Гауптман. Она часто бывала у него в доме, где он жил с первой женой и тремя сыновьями. Сведения об этом увлечении известного писателя весьма отрывочны, как почти все, что связано с Лу. Она всегда уничтожала и просила других уничтожать письма интимного содержания. Скорее всего, Лу поступала так, не желая ничем мешать карьере своего мужа. Тем удивительней, что в ее наследии нашелся листок с запиской Гауптмана: 'Любимая и дорогая Лу, я должен иметь право прийти. Герхарт'. Возможно, обнаружится и дальнейшая их корреспонденция, когда исследователи доберутся до недавно открытых архивов Гауптмана, который не уничтожал даже наиболее компрометирующих его документов.

Описания Гауптмана, оставленные его современниками, весьма колоритны: апостол здорового образа жизни, пропагандировавший с запалом прозелита трезвость и отказ от мясной пищи, он выглядел как большой неиспорченный ребенок лесов и полей, хотя жизнь в литературных кругах изменила многие его привычки. Тем не менее именно Гауптман слыл в театральных кругах наибольшим эротоманом. Лу была свидетельницей изначальной супружеской идиллии, однако уже появилась на горизонте четырнадцатилетняя скрипачка Маргарет Маршалл, которая потом станет второй женой писателя. Затем была танцовщица Ида Орлофф, о развращенности которой он достаточно откровенно писал… Все это не могло укрыться от взгляда Лу, старавшейся сублимировать эротические переживания не только в теории. Поэтому Гауптман стал ей столь же чужд, как и Пшибышевский.

Потерпев поражение, Герхарт начал относиться к Лу со все возрастающим уважением. Некоторые исследователи полагают, что именно Лу была прообразом Анны Махр из 'Одиноких', во всяком случае взгляды Лу того периода действительно близки Анниным. Однако Лу, прочитав 'Одиноких', отметила на страницах журнала 'Фрайе Бюне', что писатель не сумел убедительно показать духовного превосходства