Без ног я догоню тебя во мгле. Отрежь язык – я поклянусь губами. Сломай мне руки – сердцем обниму. Разбей мне сердце – мозг мой будет биться Навстречу милосердью твоему. А если вдруг меня охватит пламя И я в огне любви твоей сгорю – Тебя в потоке крови растворю. (1897. Перевод А. Немировского) И из этой переклички вырастает причудливая идентификация Лу с Волгой, которая ей самой начинает казаться символом и продолжением ее женской сущности…
В своих воспоминаниях 'С Райнером' Лу довольно подробно описывает события и детали их путешествия, с веселой теплотой рисует их 'избу-стоянку', но при этом умалчивает, как она пожелала уединиться и перебралась в пустую каморку на солому, чем весьма удивила хозяйку. Рильке, так легко поддающийся депрессии, принял это как дурное предзнаменование для их любви. После этой первой ночи Лу втайне отметила в дневнике: 'Заноза под ногтем и в нервах'. И дальше: 'Ничего не хочу приукрашать. Обхватив голову руками, я тогда часто пыталась понять саму себя'.
Это настроение гораздо позже эхом отзовется в 'Дуинских элегиях'.
Кто не сидел, охваченный тревогой, Пред занавесом сердца своего, Который открывался как в театре, И было декорацией прощанье. Выгнал их из этой деревушки страшный ливень, превративший всю околицу в непроходимое болото.
Этот ливень Рильке потом увековечит в своей 'Книге образов':
Я зачитался. Я читал давно. С тех пор, как дождь пошел хлестать в окно. Весь с головою в чтение уйдя, Не слышал я дождя. Я вглядывался в строки как в морщины Задумчивости, и часы подряд Стояло время или шло назад. Как вдруг я вижу, краскою карминной В них набрано: закат, закат, закат. Как нитки ожерелья строки рвутся, И буквы катятся куда хотят. Я знаю, солнце, покидая сад, Должно еще раз было оглянуться Из-за охваченных зарей оград... И если я от книги подыму Глаза и за окно уставлюсь взглядом, Как будет близко все, как станет рядом, Сродни и впору сердцу моему! Но надо глубже вжиться в полутьму и глаз приноровить к ночным громадам, И я увижу, что земля мала Околице, она переросла Себя и стала больше небосвода, А крайняя звезда в конце села - Как свет в последнем домике прихода. (Перевод Б. Пастернака) Не успевают они вернуться в Петербург (26 июля), как Лу, уже на следующий день, оставляет Рильке одного и уезжает к брату в Финляндию, в их летнюю семейную резиденцию в Ронгасе. И хотя Райнер, поселившись в гостеприимных покоях пансионата 'Централь', ежедневно работает в библиотеке, встречается с литераторами и художниками, он чувствует себя как брошенный на произвол судьбы ребенок. Четвертого августа он пишет ей об уже уничтоженном 'отвратительнейшем письме', которое ему продиктовали тоска и молчание Лу, добавляя: 'Возвращайся поскорее!.. Ты не представляешь, как долго могут тянуться дни в Петербурге…' Однако она не вернулась сразу же после его горячего призыва: возмущенная, она смяла и бросила в печку его 'детское' письмо. Лишь 22 августа они, временно примиренные, выехали в Берлин…
Любить – идти. Не смолкнул гром.
Топтать тоску, не знать ботинок,
пугать ежей, платить добром
за зло брусники с паутиной...
Б. Пастернак
На изнанке полей мыши выгрызли ночь.
Их работа точь-в точь совпадает с моей.
Разве может тоска опрокинуть любовь?
Ты часы из песка для меня приготовь.
В. Жулай
Берлинский экспресс набирал скорость, неся в чреве своем, подобно киту, странную пару. Вспышки отчуждения и близости пульсировали в тесном пространстве купе. Бледный юноша и женщина с волевым разлетом бровей играли в свободные ассоциации. 'Вы говорите слово, и партнер говорит любое слово, какое придет в голову. Мы так играли довольно долго. Неожиданно мне пришло в голову объяснить, почему Рильке захотел написать свою повесть о военной школе, и я ему сказала об этом. Я ему объяснила природу бессознательных сил, которые заставляют его писать, потому что они были подавлены, когда он был в школе. Он сначала засмеялся, а потом стал серьезным и сказал, что теперь он вообще не стал бы писать эту повесть: я вынула ее из его души. Это поразило меня, тут я впервые поняла опасность
