– Как только приеду в Париж, я тебе объясню все.
– Договорились, старик.
Я снова погрузился в свое досье, стараясь еще раз найти ускользнувшие от внимания факты и совпадения.
Колокола в монастыре прозвонили одиннадцать, когда я оторвался от своих записей. Я не заметил, как пролетело время. Час завтрака бенедиктинок. Подходящий момент, чтобы исчезнуть, – никакого риска встретить Манон, которая питалась вместе с сестрами. Я натянул на себя несколько джемперов, сверху надел плащ.
Я быстро шел по галерее, когда услышал оклик:
– Привет.
У подножия колонны сидела Манон, закутанная в стеганую парку. Костюм завершали вязаная шапка и шарф. Я с трудом сглотнул – в горле внезапно пересохло.
– Может, ты мне объяснишь?
– Что ты имеешь в виду?
– Где ты пропадаешь целыми днями со времени своего приезда.
Я подошел к ней. На ее лице трепетали розовые краски. От холода на щеках появился нежный румянец.
– Я должен перед тобой отчитываться?
Она подняла в воздух обе ладони, как будто моя агрессивность была направленным на нее оружием:
– Нет, но не питай иллюзий. Никто здесь свободно не разгуливает.
– Это ты так думаешь, и тебя это устраивает.
Она выпрямилась, не отстраняясь от спинки скамьи. Линия ее затылка была совершенна – реванш за все согбенные плечи, все толстые шеи вселенной.
Она спросила с улыбкой:
– Ты не мог бы пояснить свою мысль?
Я неподвижно стоял перед ней, расставив ноги и напрягая тело. Карикатура на полицейского, прикидывающегося бандитом. Но я все еще ощущал сухость в горле и лишь со второй попытки смог выговорить:
– Эта ситуация тебя устраивает. Оставаться здесь, прятаться в этом монастыре. В то время как во Франции ведется расследование убийства твоей матери.
– Ты хочешь сказать, что я убегаю от полицейских?
– Может быть, ты бежишь от правды.
– У меня нет впечатления, что где-то мелькнула истина, и я ничем не смогу помочь.
– Значит, ты не хочешь знать, кто убил твою мать?
– Ты же этим занимаешься, не правда ли?
Чем справедливее были ее ответы, тем сильнее во мне поднималось раздражение. У нее на лице застыла усмешка, и оно показалось мне некрасивым. Две горькие складки пролегли по щекам, делая ее жестче и старше.
– Ты действительно маленькая глупая студентка.
– Очень мило.
– У тебя нет никакого представления о том, что происходит на самом деле?
– Благодаря тебе. Ты мне не сказал и четверти того, что знаешь.
– Для твоей же пользы! Мы все стараемся тебя защитить! – Я ударил себя по лбу. – У тебя что, в голове ничего нет?
Она больше не усмехалась. Щеки у нее покраснели. Она открыла было рот, чтобы ответить мне в том же тоне, но внезапно передумала и спросила тихим голосом:
– Ты, часом, не пытаешься меня охмурить?
Ее вопрос застал меня врасплох. Воцарилось молчание, потом я расхохотался:
– Но ведь мне это удается?
– Совсем неплохо.
Краков – это особый мир, со своим колоритом, огнями, со своими сочетаниями материалов. Некая вселенная, столь же логичная и характерная, как мир художника. Педантично точные тона Гогена, светотени Рембрандта… Мир в красках земли, грязи, кирпича, в котором опавшие листья, казалось, перекликались с кровавыми тонами кровель и почерневшими от въевшейся копоти стенами.
Манон взяла меня под руку. Мы шли молча, почти бежали. На Главной рыночной площади мы замедлили шаг рядом с желто-красными торговыми рядами «Сукеннице» – жемчужиной Ренессанса. Кружились голуби, шквалами налетал холодный ветер. В воздухе царило тревожное ожидание, готовое взорваться напряжение.
Я украдкой посматривал на профиль Манон. Под округло ниспадающей прядью волос изумительный, совершенной формы нос загадочным образом сохранял связь с детством. А также с миром моря. Маленький
