нее, о чем они говорили». – «Он хочет знать, о чем вы говорили». – «Да ни о чем, в сущности. О невесомых вещах. Мы говорили о Шекспире, я помню, о пьесе, которую мы оба прочли. Их, знаешь ли, все перевели на идиш, и как-то он дал мне одну почитать. Я уверена, что она у меня где-то осталась. Я могла бы ее найти и отдать тебе». – «А что произошло потом?» – спросил я. «Мы повздорили из-за Офелии. Сильно повздорили. Он меня до слез довел, а я его. Ни о чем важном мы не говорили. Мы всего боялись». – «Он тогда уже встретил мою бабушку?» – «Он тогда уже встретил свою вторую жену?» – «Я не знаю. Он ни разу об этом не упомянул, а я думаю, что, если бы встретил, то, наверное, упомянул бы. Но, может, и нет. Это было такое трудное время для разговоров. Ты всегда боялся сказать что-нибудь не так, и обычно ничего не сказать казалось более уместным». – «Спроси у нее, как долго он оставался в Трахимброде». – «Он хочет знать, как долго его дедушка оставался в Трахимброде». – «Всего один вечер. Обед, ванна и ссора, – сказала она. – Но думаю, что и это было больше, чем он жаждал. Он только хотел проверить, не пришел ли Мессия». – «Как он выглядел?» – «Он хочет знать, как его дедушка выглядел?» Она улыбнулась и положила руки в карманы платья. «У него было огрубевшее лицо и густой каштановый волос. Скажи ему». – «У него было огрубевшее лицо и густой каштановый волос». – «Он был не очень высокий. Может, как твоего роста. Скажи ему». – «Он был не очень высокий. Может, как твоего роста». – «Он так многого лишился. Я его видела однажды, и он был еще мальчик, а два года превратили его в старика». Я сообщил об этом герою, а затем спросил: «Он похож на своего дедушку?» – «На того, каким он был до всего, – да. Но Сафран сильно изменился. Скажи ему, чтобы он никогда так не изменялся». – «Она говорит, что когда-то он был на тебя похож, но потом изменился. Она говорит, чтобы ты никогда не изменялся». – «Спроси, может, кто еще уцелел в окрестностях?» – «Он хочет знать, есть ли еще евреи среди останков?» – «Нет, – сказала Августина. – Есть один еврей в Киверцах, который мне изредка еду приносит. Он говорит, что работал вместе с моим братом в Луцке, только у меня не было брата. Есть еще другой еврей из Сокречей, который мне зимой огонь устраивает. Мне зимой особенно тяжело, потому что я старуха и не могу напилить дров». Я сообщил об этом герою. «Спроси, не думает ли она, что они могут знать про Августину». – «Может, им что-нибудь известно про Августину?» – «Нет, – сказала она. – Они слишком старые. Они ничего не помнят. Я знаю, что несколько евреев из Трахимброда спаслись, но не знаю, где они. Люди столько перемещались. Я знала одного мужчину из Колков, который уцелел, но с тех пор не проронил ни слова. Точно кто ему губы зашил с помощью иголки и нитки. Вот так». Я сообщил об этом герою. «Ты возвратишься с нами? – спросил Дедушка. – Мы о тебе будем заботиться и огонь зимой устроим». – «Нет», – сказала Августина. «Поедем с нами, – сказал он. – Тебе нельзя так жить». – «Я знаю, – сказала она, – но». – «Но ты». – «Нет». – «Тогда». – «Нет». – «Могла бы». – «Не могу». Молчание. «Обождите минуту, – сказала она. – Я бы хотела ему кое-что презентовать». Тут до меня дошло, что как мы не знаем ее имени, так и она не знает ни имени Дедушки, ни имени героя. Только мое. «Она идет в дом, чтобы принести тебе какую-то вещь», – сообщил я герою. «Она сама не знает, что для нее хорошо, – сказал Дедушка. – Она не для того выжила, чтобы вот так жить. Если она сдалась, ей бы лучше с собой покончить». – «Возможно, иногда она радуется, – сказал я. – Мы не знаем. Я думаю, сегодня она радовалась». – «Она не жаждет радости, – сказал Дедушка. – Она только и может жить, когда ей грустно. Она хочет, чтобы мы из-за нее убивались. Чтобы мы о ней скорбели, а не о других».
Августина вышла из дома с коробкой, на которой синим карандашом значилось НА СЛУЧАЙ. «Вот», – сказала она герою. «Она жаждет, чтобы ты этим обладал», – сообщил я ему. «Я не могу», – сказал он. «Он говорит, что не может». – «Он должен». – «Она говорит, что ты должен». – «Я не поняла, почему Ривка спрятала свое обручальное кольцо в банке, почему сказала мне: На всякий случай. На всякий случай – и потом что? Что?» – «На случай, если ее убьют», – сказал я. «Да, и потом что? Почему у кольца должна быть иная участь?» – «Я не знаю», – сказал я. «Спроси его», – сказала она. «Она хочет знать, почему ее подруга решила сохранить обручальное кольцо, когда подумала, что ее могут убить». – «Чтобы осталось вещественное доказательство ее существования», – сказал герой. «Вещественное что?» – «Свидетельство. Документ. Подтверждение». Я сообщил об этом Августине. «Но кольцо для этого не нужно. Люди могут помнить и без кольца. А когда они забудут или умрут, тогда и о кольце никто знать не будет». Я сообщил об этом герою. «Но кольцо может служить напоминанием, – сказал он. – Каждый раз, когда вы на него смотрите, вы думаете о ней». Я сообщил об этом Августине. «Нет, – сказала она. – Я думаю, это было на этот случай. На случай, если однажды кто-нибудь придет его искать». Я не мог ощутить, говорила ли она со мной или с героем. «Чтобы нам было, что найти», – сказал я. «Нет, – сказала она. – Не кольцо для вас существует. Вы существуете для кольца. Кольцо не на случай вас. Вы на случай кольца». Она порылась в кармане платья и извлекла кольцо. Она предприняла попытку надеть его на палец героя, но оно не гармонизировало, поэтому она предприняла попытку надеть его на самый миниатюрный палец героя, но оно опять не гармонизировало. «У нее были маленькие руки», – сказал герой. «У нее были маленькие руки», – сообщил я Августине. «Да, – сказала она. – Такие маленькие». Она вновь предприняла попытку надеть кольцо на мизинец героя, она старалась изо всех сил, и я ощутил, что это причиняет герою много разных страданий, хотя он не экспонировал ни одного из них. «Не гармонизирует», – сказала она, и, когда она удалила кольцо, я увидел, что на мизинце героя остался круговой порез.
«Нам пора выдвигаться, – сказал Дедушка. – Время отбывать». Я сообщил об этом герою. «Скажи ей еще раз спасибо». – «Он говорит вам спасибо», – сказал я. «И вам спасибо». Теперь она опять плакала. Она плакала, когда мы приехали, и плакала, когда мы отбывали, но ни разу не плакала, пока мы были там. «Можно я задам вам вопрос?» – спросил я. «Конечно», – сказала она. «Меня, как вы знаете, зовут Саша, а его – Джонатан, а суку – Сэмми Дэвис Наимладшая, а он, Дедушка, – Алекс. А вы кто?» Мгновение она молчала. «Листа», – сказала она. А потом она сказала: «Можно я задам тебе вопрос?» – «Конечно». – «Война уже кончилась?» – «Я не понимаю». – «Я», – изрекла или начала изрекать она, но тут Дедушка исполнил нечто, чего я никак не ожидал. Он стиснул руку Августины в своих руках и поцеловал ее в губы. Она повернулась к нам спиной, лицом к дому. «Я должна идти к моей малышке, – сказала она. – Она скучает по мне».
Впадая в любовь, 1934—1941
ВСЕ ЕЩЕ НАХОДЯСЬ на жалованье у прихожан Падшей Синагоги, не ведавших о ее частичном перерождении в своеобразный эскорт-сервис для престарелых и вдов, дедушка продолжал наведываться с визитами к клиентам по несколько раз в неделю и скопил достаточно денег, чтобы можно было задуматься о создании собственной семьи, – задуматься если не ему самому, то, по крайней мере, его родителям.
Отец приблизился к нему, похлопал по плечу, сказал
Прежде чем заниматься с ним любовью, Голда завешивала зеркала.
А дважды овдовевшая Лея Г, которую он посещал три раза в неделю (даже после собственной свадьбы), просила только о том, чтобы к ее безнадежно состарившемуся телу он относился со всей серьезностью: не смеялся над опавшей грудью и лысеющим лобком, не обходил вниманием варикозные вены на икрах, не морщился от запаха, который, она знала, напоминал запах гниющего на лозе винограда.
А Рина С, вдова Казвеля Л, единственного из Дымков Ардишта, сумевшего избавиться от вредной привычки и спуститься с крыш Ровно на землю (правда, лишь затем, чтобы, подобно Времямеру, стать жертвой мельничной пилы), в разгар любовных утех впивалась в мертвую руку Сафрана зубами, желая удостовериться, что он действительно ничего не чувствует.
А Елена Н, вдова гробовщика Хаима Н, тысячи раз наблюдала, как двери их подпола растворялись навстречу смерти, но даже и вообразить не могла, в какую черную бездну горя может столкнуть человека обычная куриная кость, попавшая не в то горло. Она умоляла любить ее под кроватью, в тесном подобии склепа под некогда брачным ложем, в надежде, что соитие облегчит душевную боль, сделает жизнь чуточку переносимее. Сафран, мой дедушка, отец моей мамы, которого я не застал в живых, удовлетворял любую их прихоть.
