«…Дантон получил вчера тридцать тысяч ливров…»
Автор письма – Мирабо. Письмо написано в крайне непринужденном, интимном тоне. Адресат – Ла Марк. Мирабо жалуется на Дантона. Мирабо считает, что тридцать тысяч Дантону дали зря, так как он не выполняет взятых на себя обязательств.
Письмо заканчивается глубокомысленным заключением:
«…B сущности, большая глупость не быть мошенником в этом низком мире…»
Скажем сразу: это единственная
Все это относится к марту 1791 года, то есть времени, когда Дантон делает свои первые земельные приобретения…
По-видимому, весной этого года из королевских фондов черпали очень многие. И вообще брали многие и у многих. Буржуазия, ценившая больше всего на свете деньги, обнаруживала продажность у колыбели своей истории. Король платил щедро, еще щедрее платил герцог Орлеанский, мечтавший о королевском престоле.
– Почему не взять то, что легко дают? – рассуждали скороспелые политики.
Некоторые честно отрабатывали. Другие – только брали, но делали по-своему. К числу последних причислял себя и Жорж Дантон.
Мирабо думал превратить трибуна кордельеров в своего человека. Он готов был пойти на затраты: платил-то ведь он не из своего кармана! Но Жорж не стал «маленьким Мирабо», предпочитая оставаться «большим Дантоном».
А деньги, полагал он, не имеют запаха…
В марте – апреле он вновь переходит в атаку. Как бы стыдясь своего тайного падения, он с особенной яростью выступает против двора и агентов исполнительной власти. Он рычит и у кордельеров и в Якобинском клубе. Обрушившись на одного члена клуба, который скрыл, что назначен правительством на государственную должность, Дантон заявляет, что поддерживать подобного предателя могут только рабы!
Он требует созыва нового, Законодательного собрания, он громко спорит с теми, кто считает, что революция уже сделала свое дело.
– По-видимому, – заявляет он, – придется восполнить революцию!..
Парижане снова – в который раз! – не могут прийти в себя от удивления. Не без иронии они распевают:
Но он не сбавляет тона. Он разрушает все планы двора. Когда 18 апреля король в качестве генеральной репетиции своего будущего побега хочет удалиться в Сен-Клу, Дантон – среди тех, кто не дает ему этого сделать.
Вот почему Мирабо так печалится в своих письмах, вот отчего он считает, что деньги, переданные Дантону, брошены на ветер.
Впрочем, до событий 18 апреля Мирабо не дожил. Он так и не дождался своего миллиона. Он сгорел в пламени дневных забот и растаял в вихре ночных наслаждений. 3 апреля, после очередной оргии, он испустил дух. Его оплакали, как великого революционера. В то время народ ничего не знал о его предательстве.
Хоронил Мирабо и Жорж Дантон. Что он при этом думал, никому не известно. Во всяком случае, он не собирался идти тем же путем. Когда однажды Лафайет упрекнул Дантона в том, что его будто бы купили за восемьдесят тысяч ливров, трибун гордо ответил:
– Такому человеку, как я, охотно дают восемьдесят тысяч. Но купить за восемьдесят тысяч человека, подобного мне, невозможно!
В этом ключ к его поведению.
Одна характерная деталь: речь идет о восьмидесяти тысячах. Именно столько Дантон затратил в марте – апреле на покупку своих поместий…
Исследователи много спорили о продажности Дантона. Одни лезли вон из кожи, чтобы его обелить и доказать его неподкупность. Другие, напротив, превращали его в продажную шкуру, политическую проститутку, торговавшую своими взглядами, а в равной мере и революцией.
По-видимому, и те и другие преувеличивали. Дантон не был чист и безгрешен – документы его изобличают. Но Дантон не был и примитивно продажен. Он брал там, где мог взять, и делал то, что считал нужным делать. В большинстве случаев его житейская нечистоплотность не вела к
В большинстве случаев…
И все же в конечном итоге прав был тот историк[8], который, характеризуя Дантона, сказал:
«…Нет двух понятий о честности, честности личной, которую ни во что не ставят, и честности общественной, которая единственно якобы необходима; есть только одна честность…»
Да, есть только одна честность. Ее Дантон потерял, причем потерял задолго до того, как начал брать деньги.
Продажность Дантона была плоть от плоти его извечного соглашательства: утратив принципиальность в борьбе, став на путь поблажек своей слабости, мог ли он отказаться от злата, то есть материальных благ, которыми он так дорожил и за которые – утешал он себя – ему ничего или
Но если великий трибун, слишком любивший широкую жизнь, считал, что деньги не имеют запаха, то он ошибался. Деньги, которые он брал, были столь зловонны, что он никогда, ни до смерти, ни после нее, не смог отмыть своих рук. И этого не смогли сделать поколения его апологистов.
Ни короля, ни закона, ни нации…
Следующим летом та видимость динамического равновесия, на создание которой «люди восемьдесят девятого года» затратили столько сил, развеялась в прах.
Формула «нация, закон, король» не выдержала испытания временем. Вавилонская башня «закона» во главе с пресловутой конституцией, строившаяся два с лишним года, развалилась менее чем за месяц.
Для полного раскола «нации», то есть бывшего третьего сословия, оказалось достаточным одного дня.
А конституционный «король» как раз и заварил всю кашу: он вдруг вопреки нескончаемым приманиваниям и поблажкам со стороны «приручавшей» его буржуазии пожелал исчезнуть.
Двадцатого июня заседание якобинцев окончилось поздно. Дантон, выступавший последним, спустился с трибуны в одиннадцать часов. Он был, доволен своей речью: только что он крепко отделал Сиейса и Лафайета; он выявил махинации заговорщиков и предостерег якобинцев.
– Хотя ваши враги, – заключил он, – поскольку их измена уже открыта, наполовину низвергнуты, не
