В Париже новость стала известна ровно через сутки. Трепещущая Ассамблея отправила для встречи задержанных трех комиссаров. В числе них был Барнав.
Антуан Барнав, считавшийся одним из самых видных лидеров Собрания, давно уже не был вожаком левых. Его либеральная окраска сильно потускнела. Он разочаровался в революции и готовился занять место, ставшее вакантным после смерти Мирабо.
Поездка в королевской карете, где он сидел рядом с обворожительной Марией Антуанеттой, задавшейся целью пленить молодого депутата, оказалась для Барнава роковой. Он принял окончательное решение и стал преданным советником трона.
Столица ожидала короля в напряженном молчании.
Что будет дальше?.. Этот вопрос в равной мере стоял и перед поникшим двором, и перед Учредительным собранием, и перед народом.
Дантон понял, что терять времени нельзя.
Двадцать третьего июня он снова выступает в Якобинском клубе и пытается сделать свою речь программной.
– Человек, называемый королем Франции, поклялся охранять конституцию и после этого бежал; я с удивлением слышу, что он еще не лишен короны!..
Начало было эффектным. Дальше оратор стал обыгрывать ту же альтернативу, которую недавно применял к Лафайету.
– Этот человек написал, что будет изыскивать средства для уничтожения конституции, – все вы слышали его манифест. Если он не откажется от своих слов, значит он преступник; в противном случае мы имеем дело со слабоумным. Перед лицом всего мира мы предпочтем признать последнее. Но человек, носивший королевский титул, не может оставаться королем с того момента, как его признали слабоумным, и нам, следовательно, необходим сейчас не регент, но опекунский совет!..
Мысль Дантона раскрывалась с убеждающей последовательностью. К чему же клонил он? Что из себя должен был представлять «опекунский совет»? Оратор отвергал возможность его составления из членов Ассамблеи. Речь шла о другом…
В июне 1791 года герцог Филипп Орлеанский возглавлял очень сильную партию, объединявшую либеральных буржуа, недовольных как Старым порядком, так и властью умеренных конституционалистов, Для этих политиков фигура слабовольного и щедрого принца, имевшего престиж самого близкого родственника традиционной династии и вместе с тем готового на все уступки собственникам новой формации, представлялась почти идеальной. С начала Вареннского кризиса они, естественно, зашевелились. Особенную энергию проявлял член Якобинского клуба писатель Шодерло де Лакло, известный обществу своим нашумевшим романом «Опасные связи». Лакло – это ни для кого не было тайной – состоял на жаловании у герцога Орлеанского. И вот подобный человек вдруг сближается с Дантоном. Характерно, что на заседании якобинцев 23 июня – заседании, на котором, кстати говоря, герцог Орлеанский присутствовал лично, – первым выступил Лакло, и именно он поставил вопрос, вызвавший речь Дантона. Был ли Дантон, в свою очередь, как считали многие, платным агентом принца-либерала? Это неизвестно. Да это и не столь существенно. В моральном облике Дантона новая сделка ничего бы не изменила. Существенно другое: орлеанизм был близок трибуну кордельеров, ибо орлеанизм отвечал всем его повадкам и стремлениям. Для него герцог Филипп был в тысячу раз ближе, чем Лафайет, в особенности еще и потому, что герцог был смертельным врагом Лафайета.
Выступление 23 июня открыло новую страницу в политической жизни Дантона. Всячески продвигая Филиппа Орлеанского, сначала в качестве главы «опекунского совета», затем регента, а потом, быть может, и короля, Жорж решительно порывал со своим двусмысленным прошлым и становился во главе тех кругов новых собственников, которые надеялись, свергнув клику Лафайета – Байи, утвердиться у власти.
Хотя Учредительное собрание и приставило к возвращенной королевской семье двойную стражу, про себя оно давно уже решило вопрос о будущем Франции в положительном для Людовика XVI смысле. Не то чтобы «люди восемьдесят девятого года» слишком уж благоговели перед скомпрометировавшим себя монархом. Они не стали бы за него держаться, если бы видели подходящую замену и если бы считали, что такую замену произвести можно быстро и безболезненно. Но, во-первых, единственный возможный претендент – герцог Орлеанский – устраивал их еще меньше, чем Людовик, а во-вторых, они как огня боялись всяких перемен, которые могли бы попутно содействовать революционному взрыву. Поэтому все семь комиссий, выделенные Ассамблеей для решения королевского дела, пришли к единому выводу, давно уже подсказанному Собранием: король ни в чем не виновен, к ответственности следует привлечь только его «похитителей».
Это решение было доложено Ассамблее Антуаном Барнавом, причем в таких словах, которые не могли не вызвать бурных аплодисментов со стороны лидеров крупной буржуазии.
– Нам причиняют огромное зло, – сказал Барнав, – когда продолжают до бесконечности революционное движение Революция не может сделать больше ни шага, не подвергаясь опасности. Если на пути свободы первым действием станет упразднение королевской власти, то на пути равенства последует покушение на собственность… В настоящий момент, господа, все должны чувствовать, что общий интерес заключается в том, чтобы революция
Итак, восстановить короля на троне значило остановить революцию, а остановить революцию для крупных собственников было делом жизни…
Трудно было лучше выразить мысль, чем это сделал Барнав.
Решение Ассамблеи, хотя оно еще и не претворилось в декрет, вызвало всеобщее негодование. Париж демонстративно оделся в траур. Его поддержали все 83 департамента. Вечером по требованию народа все зрелища были запрещены. Клубы, переполненные до отказа, заседали бурно. Кордельеры объявили Барнава изменником. Якобинцы изыскивали средства, могущие парализовать решение комиссий.
Лакло тотчас же предложил подать в Ассамблею петицию, подписанную гражданами столицы.
Дантон горячо поддержал это предложение.
– Я, – заявил он, – люблю мир, но не мир рабов. Если у нас есть энергия – докажем ее. Аристократы Национального собрания ясно показали, что не желают конституции, так как они нарушили ее…
Почему же в таком случае нас могут считать виновными за то, что мы посмели высказать свое суждение открыто и энергично?..
В этих словах, сколь ни были они громоподобны, уже чувствовалась боязнь, боязнь, что его
Сейчас Дантон был популярен, как никогда. Ему забыли все его прежние вилянья. Его захваливали прогрессивные журналисты. На него смотрели как на оракула. Секция Французского театра выдвинула его выборщиком в будущее Законодательное собрание. Если раньше Дантона боготворил демократический Париж, то теперь его знала вся Франция: в провинциальных адресах его имя ставилось рядом с именем Робеспьера!
Но все это не радовало Жоржа, не радовало потому, что он чувствовал: на данном этапе его игра опять проиграна.
Он видел и понимал, что крупные собственники, растерявшись на какой-то момент, собираются с силами. И они не пожелают компромисса с ним, с Дантоном, как не пожелали в прежнее время. Они не хотят Орлеанской династии, ибо чувствуют, что за ней кроется. Они готовят удар: поглядите, как разгуливает подбоченясь этот наглый Мотье, который так трепетал всего лишь несколько дней назад! Чутье подсказывало Дантону: на этот раз они не остановятся ни перед чем, даже перед кровопролитием! Нет, он, Жорж, совсем не годился в диктаторы – в этом случае провидец Марат допустил ошибку. Сейчас он продолжал свое дело, но уже без всякого подъема. Он ничего не ждал от пресловутой петиции. В перспективе он видел только кровь, которой ему, Дантону, вовсе не хотелось терять ни за какие дела или идеи…
