Я тяжко вздохнул, подумав о том, что вчерашняя катастрофа и в самом деле может привести к непредсказуемым последствиям. Как бы не вышло бунта. А уж о том, что станут писать эмигрантские газеты или пресса недружественных стран, и помыслить было страшно.
— Я не очень поняла вашу аллегорию об обрушившейся башне, но мне кажется, Эраст, вы очень верно подметили главную особенность натуры Линда, — согласно закивала Эмилия. — Он именно поэт зла. И ненависти. Этот человек полон ненависти, он буквально ею сочится. Если б вы только слышали, как он произносит ваше имя! Я уверена, что сведение счётов с вами для него значит ничуть не меньше, чем этот злосчастный бриллиант. Кстати, я правильно поняла смысл выкриков доктора? Камень остался у вас?
— Хотите взглянуть?
Фандорин достал из кармана свёрнутый платок, вынул бриллиант, и голубоватые грани засверкали радужными огоньками, притянув лучи утреннего солнца.
— Как много света, — задумчиво произнесла мадемуазель, чуть прищурившись от нестерпимого сияния. — Я знаю, что это за свет. За века камень загасил множество жизней, и все они теперь светятся там, внутри. Держу пари, что за последние дни, напитавшись новым кормом, «Орлов» засверкал ещё ярче.
Она взглянула на меня — вернее, на мою макушку и сказала:
— Простите, Атанас, вчера я была слишком увлечена собой и даже не спросила, что с вами случилось. Откуда у вас на голове эта багровая шишка?
— Ах, вы ведь ничего не знаете! — спохватился я. — Поэтому и про Эйфелеву башню не поняли.
И я поведал ей про вчерашнее побоище на Ходынском поле, завершив свой рассказ словами:
— Линд не только безжалостен, но и сверхъестественно ловок. Тысячи людей погибли, а он вышел сухим из воды.
— Нет-нет, здесь не только ловкость, — всплеснула рукой мадемуазель, и покрывало сползло с её плеча.
Вероятно, со стороны наша троица выглядела престранно: Фандорин в белом галстуке, я в порванной куртке и дама, укутанная в шёлковое покрывало — иного одеяния для Эмилии взять было негде.
— По-моему, доктор Линд из тех людей, кто любит одним выстрелом убить двух зайцев, — продолжила мадемуазель. — Когда мы бежали тем ужасным подземным ходом, он по- немецки сказал своим людям — уже после того, как вы крикнули ему про обмен: «У меня в Москве ещё четыре дела: бриллиант, Фандорин, принц Симон и этот иуда Карр». Таким образом, я полагаю, Эраст, что ваше предположение относительно игры в ревность неверно. Линд и в самом деле оскорблён изменой своего любовника. А что до вчерашней катастрофы, то вероятнее всего, она преследовала и другую цель: поквитаться с московским генерал-губернатором. Если бы Линд хотел просто скрыться, он бы выдумал что-нибудь менее сложное и рискованное. Его ведь и самого могли растоптать в давке.
— Вы очень умная женщина, мадемуазель, — с серьёзным видом сказал Эраст Петрович. — Так вы полагаете, что жизнь любителя крашеных гвоздик в опасности?
— Безусловно. Линд не из тех людей, кто отступает или прощает. Неудачи лишь разогреют кипящую в нем ненависть. Знаете, у меня создалось ощущение, что гомосексуализму эти люди придают какое-то особенное, почти мистическое значение. Линдовы головорезы не просто боялись или уважали своего главаря. Мне показалось, что они в него влюблены — если здесь уместно это слово. Линд вроде султана в гареме, только вместо одалисок его окружают воры и убийцы. Думаю, насчёт мистера Карра вы были правы — для Линда он вроде болонки или левретки, совмещение полезного с приятным. Я уверена, что доктор ему не спустит измены.
— Значит, Карра нужно выручать. — Фандорин положил на стол скомканную салфетку и поднялся. — Эмилия, мы отправим вас в Эрмитаж, и вы предупредите англичанина об опасности.
— Вы предлагаете мне явиться во дворец замотанной в эту тряпку? — негодующе воскликнула мадемуазель. — Ни за что! Лучше уж вернуться в погреб!
Эраст Петрович озадаченно потёр подбородок.
— В самом деле. Я об этом не подумал. Зюкин, вы п-понимаете что-нибудь в дамских платьях, шляпках, туфлях и всём таком?
— Совсем немного, — признался я.
— А я и того меньше. Но делать нечего. Дадим Эмилии возможность совершить утренний т-туалет, а сами тем временем наведаемся на Мясницкую, в магазины. Что-нибудь купим. Эмилия, вы доверитесь нашему вкусу?
Мадемуазель прижала руку к груди:
— Вам, мои дохогие господа, я довехяю во всиом.
У Мясницких ворот мы остановились, в нерешительности оглядывая вывески магазинов готового платья.
— Как вам вон тот? — показал Фандорин на зеркальную витрину с надписью «Последние парижские моды». — Раз п-парижские, то, верно, хорошие?
— Я слышал, как её императорское высочество говорила, что в этом сезоне мода на всё лондонское. К тому же, не будем забывать, что мадемуазель Деклик не имеет и того, без чего приличные дамы не обходятся.
— В к-каком смысле? — уставился на меня непонятливый Фандорин, и пришлось выразиться прямее:
— Нижнее бельё, чулки, панталоны.
— Да-да, действительно. Вот что, Зюкин, я вижу, что вы в т-таких делах человек сведущий. Командуйте.
Первая трудность возникла в обувной лавке. Глядя на штабеля коробок, я вдруг сообразил, что совершенно не представляю, какой нам нужен размер. Но здесь кстати пришлась фандоринская наблюдательность. Он показал приказчику свою ладонь и велел:
— Вот столько плюс полтора дюйма. Думаю, будет в самый раз.
— А какой прикажете фасончик? — изогнулся приказчик. — Имеем прюнелевые башмачки на каблучке в три четверти — последний шик-с. Или вот не угодно ли атласные баретки, туфли из набивного сатентюрк, кимринские юфтевые полусапожки, шоссюрки от «Альбен Пико»?
Мы переглянулись.
— Давайте те, которые последний шик, — решился Фандорин и заплатил девятнадцать рублей пятьдесят копеек.
С сиреневой коробкой в руке мы двинулись дальше. Вид этого изящного картонного сооружения напомнил мне об ином вместилище, которого я не видел со вчерашнего вечера.
— А где шкатулка? — спросил я, внезапно забеспокоившись. — Не ровен час, влезут воры. Известно, сколько в Москве всякой швали.
— Не б-беспокойтесь, Зюкин. Шкатулку я спрятал так, что и сыскной отдел полиции не отыщет, — успокоил он меня.
Платье и шляпку мы купили довольно легко, в магазине «Бо Брюммель. Товары из Лондона». Нам обоим пришлось по сердцу светло-палевое платье из барежа-шамбери с золотой нитью и накидкой-сорти. Фандорин выложил за него сто тридцать пять рублей, и, ей-богу, оно стоило этих денег. Шляпка из кружевного тюля с шотландским фаншоном (мой выбор) встала в четвертную. Эрасту Петровичу показались излишеством бумажные фиалки на тулье, а на мой взгляд они отлично шли к глазам Эмилии.
Тяжело пришлось в магазине дамского белья. Здесь мы задержались надолго, потому что не могли толком ответить ни на один вопрос продавщицы. Фандорин выглядел смущённым, я же и вовсе был готов под землю провалиться — особенно, когда бесстыжая девица стала допытываться про размер бюста.
Именно в этой лавке я подслушал разговор, от которого моё настроение решительно испортилось, так что я перестал участвовать в обсуждении покупок, всецело положившись на Эраста Петровича.
Разговаривали две дамы — вполголоса, но было отлично слышно.
— …А государь прослезился и говорит: «Это знак свыше, что мне не нужно царствовать. Я сложу с себя венец и уйду в монастырь, чтобы весь остаток моих дней молиться о душах погибших», — говорила одна, полная и важная, но, судя по виду, не из самого большого света. — Мой Серж слышал это собственными ушами, потому что вчера состоял при его высочестве дежурным чиновником.
— Какое величие души! — восхитилась собеседница, дама помоложе и попроще, взиравшая на толстуху с почтением. — А что Симеон Александрович? Неужто правду говорят, что это именно он уговорил царя и царицу все-таки отправиться на этот злосчастный бал?
Я потихоньку подобрался ближе, делая вид, что увлечён разглядыванием каких-то кружевных штанишек с рюшами и оборочками.
— Сущая правда, — понизила голос первая. — Серж слышал, как его высочество сказал: «Эка важность! Быдло потоптало друг друга в давке за дармовщиной. Полно ребячиться, Ники, ступай царствовать».
Вряд ли у полной дамы хватило бы фантазии такое выдумать. Как это похоже на Симеона Александровича — повторить слово в слово фразу, некогда сказанную Александру Благословенному убийцей его венценосного отца!
— Ах, Филиппа Карловна, но зачем же было в такой вечер отправляться на бал к французскому посланнику!
Филиппа Карловна скорбно вздохнула, возвела очи горе.
— Что я могу вам ответить, Полинька? Лишь повторить слова Сержа: «Кого захочет наказать — лишит разума». Видите ли, граф Монтебелло специально для бала велел привезти из Франции сто тысяч роз. Если бал перенести, розы бы завяли. Поэтому их величества посетили раут, но в знак траура не стали танцевать. А по Москве среди простонародья уже слухи ходят, что царь со своей немкой отплясывали да радовались, что столько православных душ загубили. Ужасно, просто ужасно!
Господи, подумал я, какое непростительное легкомыслие. Из-за каких-то роз настроить против себя всю Россию! Трагедию на Ходынке ещё можно было бы объяснить несчастным стечением обстоятельств, устроить показательный суд над организаторами гуляний — что угодно, только бы сохранить авторитет высочайшей власти. А теперь всеобщая ненависть обрушится не на московского генерал-губернатора, а на царя с царицей. И все будут повторять: розы им дороже людей.
Мы шли по улице обратно, неся множество коробок и свёртков. Не знаю, о чем размышлял Фандорин, не слышавший разговора двух покупательниц, но вид у него был сосредоточенный — вероятно, он выстраивал план дальнейших действий. Я сделал над собой усилие и тоже перестроился на практический лад: как разыскать беглого лорда Бэнвилла, а вместе с ним Михаила Георгиевича?
И вдруг остановился как вкопанный.
— А Фрейби? — вскричал я.
— Что Фрейби?
— Мы совсем про него забыли, а он тоже человек Линда, это очевидно! И доктор оставил его в Эрмитаже неспроста — чтобы иметь своего соглядатая. Ну конечно! — простонал я, переживая от запоздалости своего озарения. — Фрейби с самого начала вёл себя странно. В первый же день он сказал, что в доме наверняка есть шпион. Нарочно уводил в сторону, чтоб на него не пало подозрение! И ещё, я совсем забыл вам сказать. Когда я с лейтенантом Эндлунгом отправлялся выслеживать Бэнвилла и Карра, Фрейби сказал мне: «Сегодня смотрите лучше». Это ещё тогда меня поразило — как будто он знал, на какое дело я отправляюсь!
— «Сегодня смотрите лучше»? Так и сказал? — удивился Фандорин.
— Да, при помощи своего словаря.
Разговор пришлось прервать, потому что мы уже подходили к дому.
Мадемуазель встретила нас всё в том же покрывале, однако причёсанная, похорошевшая и благоухающая.
— О, подахки! — воскликнула она, с восторгом разглядывая нашу поклажу. — Ах, скохее, скохее!
И принялась прямо в прихожей развязывать ленты и тесёмки.
Мы с Фандориным стояли в сторонке и волновались.
— Mon Dieu, qu'est que c'est? — пробормотала Эмилия, извлекая из розовой обёртки выбранные Эрастом Петровичем панталоны. — Quelle horreur! Pour qui me prenez vous!?
