— Разумеется, невероятно, — хладнокровно заметил он. — Карра зарезал Сомов. Уж он-то в кухонных ножах отлично разбирается.
— Я ничего не слышу! — раздалось в трубке. — Афанасий Степанович, где вы находитесь? Как мне вас найти?
Фандорин забрал у меня переговорную воронку.
— У аппарата Фандорин. Здравствуйте, Сомов. Это я хочу с вами встретиться. Если вам д-дорога жизнь его высочества, немедленно выходите из дома через чёрный ход, пройдите парком и через тридцать минут, никак не позже, будьте на Донском кладбище, у противоположной от входа стены. Промедление подобно смерти.
И, не дожидаясь ответа, разъединился.
— К чему такая спешка? — спросил я.
— Я не хочу, чтобы он встретился с Эмилией, которая п-прибудет в Эрмитаж с минуты на минуту. Как бы Сомову не взбрело в голову устранить опасную свидетельницу. Вы ведь слышали, как он забеспокоился. Судя по дерзости, с которой Сомов убил Карра, ваш бесценный помощник в любом случае собирался уносить ноги.
Я покачал головой, вовсе не убеждённый, что Карра убил именно Сомов.
— Всё, Афанасий Степанович. — Фандорин положил в карман свой маленький револьвер, вынул из саквояжа ещё один, повнушительней, и засунул его за пояс. — Теперь наши с вами д-дороги расходятся. Я встречусь с Сомовым и как следует с ним побеседую.
— Что значит «как следует»?
— Скажу ему, что он раскрыт и предложу выбор: пожизненная к-каторга или помощь в поимке Линда.
— А если вы ошибаетесь и он ни в чем не виноват?
— Я пойму это по его п-поведению. Но Сомов — шпион, я уверен.
Я ходил за Эрастом Петровичем по комнате, следя за его приготовлениями. Всё происходило слишком быстро — я никак не успевал собраться с мыслями.
— Но зачем нам расставаться?
— Затем, что если Сомов — человек Линда, то весьма вероятно, что в эту самую минуту он телефонирует своему шефу, и меня ждёт на кладбище более г-горячая встреча, чем я рассчитываю. Правда, у них совсем нет времени на п-подготовку. Но место там удобное, уединённое.
— Тем более я должен идти с вами!
— Нет, Зюкин. Вы должны оставаться здесь и стеречь вот это.
Эраст Петрович сунул руку в карман и вынул обёрнутый платком бриллиант. Я благоговейно подставил ладонь и ощутил странное тепло, исходившее от священного камня.
Развернувшись на каблуках, Фандорин вышел в коридор. Я не отставал от него ни на шаг. У порога кухни Эраст Петрович присел на корточки, подцепил одну из досок пола, приподнял её, и в следующее мгновение в руках у него оказалась знакомая шкатулка.
— Ну вот, Зюкин, теперь я дому Романовых ничего не д-должен. Вы ведь можете считаться полномочным представителем августейшей фамилии? — Он коротко улыбнулся. — Главное — никуда не отлучайтесь от аппарата. Я непременно вам протелефонирую.
— Откуда?
— Пока не знаю. Из какой-нибудь г-гостиницы, ресторана, почтового участка.
У самых дверей он обернулся и посмотрел на меня. Взгляд был непонятный — будто Фандорин не решается мне что-то сказать или же колеблется, как поступить. Мне это очень не понравилось — по правде сказать, я испугался, что он передумал и намерен забрать драгоценности с собой.
Отступив назад и покрепче сжав шкатулку, я сказал:
— Вы не успеете. Путь ведь не близкий. Вдруг Сомов вас не дождётся?
— Дождётся, — рассеянно ответил Фандорин, явно думая о другом.
Уж не жалость ли была в его глазах?
— Послушайте, Афанасий Степанович…
— Что? — насторожился я, почувствовав, что сейчас он сообщит мне нечто очень важное.
— Нет… Ничего. Ждите звонка.
Повернулся и вышел.
Что за гнусная манера!
Я расположился у аппарата самым обстоятельным образом.
Рассудив, что в ближайший час Фандорин мне уж во всяком случае телефонировать не сможет, я взял денег (Эраст Петрович оставил на столе целый пук кредиток), сходил на Мясницкую и купил свежих саек, замечательной московской ветчины и газет. Шкатулку взял с собой. Крепко прижимал локтем и зорко поглядывал по сторонам — не вертится ли поблизости какое-нибудь ворьё. «Орлов» висел у меня на шее, в специально сооружённой ладанке из суконного носка.
Моя уставшая от потрясений душа закалилась и подчерствела. Ещё несколько дней назад я вряд ли смог бы в такой день преспокойно сидеть, попивать чай, закусывать и листать газеты. Как говорится в народе, обкатали Савраску крутые горки.
Про Ходынскую беду городские газеты не то чтобы умалчивали — поди-ка умолчи, когда по всей Москве вой и плач, но писали уклончиво, больше налегая на благотворительные и милосердные поступки высочайших особ. В этом ощущалась уместная деликатность и забота об авторитете августейшего дома.
К примеру, «Московские ведомости» подробнейшим образом описывали посещение вдовствующей императрицей Старо-Екатерининской больницы, где её величество подарила каждому из пострадавших по бутылке мадеры.
Государь и государыня распорядились произвести похороны за казённый счёт, а семьям, потерявшим кормильца, назначили воспомоществование. Поступок в высшей степени благородный, однако мне показалось, что газета чересчур уж восторгается щедростью их величеств, оставляя в умолчании причину высочайшей милости. Вряд ли москвичам тон статьи придётся по вкусу.
И уж совсем меня расстроила «Московская иллюстрированная газета», не придумавшая ничего лучшего как воспроизвести художественно исполненное меню грядущего торжественного ужина в Грановитой палате на три тысячи кувертов.
To есть я-то отлично видел, что по случаю печальных событий меню составлено самое скромное, без каких-либо излишеств: что такое один салат? Ни осетров, ни фаршированных фазанов, ни даже белужьей икры. Истинно спартанская трапеза. Это поймут и по достоинству оценят приглашённые на ужин высокие особы. Но зачем же печатать такое в газете, для многих читателей которой и колбаса «собачья радость» — лакомство?
Во всем этом, по зрелом размышлении, я усмотрел не заботу о престиже власти, а нечто прямо противоположное. Очевидно, Симеон Александрович и обер-полицмейстер воспретили газетам свободно писать о случившемся, вот редакторы и исхитряются всяк на свой лад подогреть возмущение толпы.
Расстроенный, я отложил газеты и стал смотреть в окно — это на первый взгляд бесполезное занятие отлично успокаивает растревоженные нервы, особенно ясным майским вечером, когда тени так мягки и золотисты, деревья ещё не обвыклись со своей вновь обретённой листвой, а небо покойно и безмятежно.
Довольно долго я пребывал в тихом, безмысленном созерцании. А когда силуэты домов совсем размылись, стёртые сумерками, и зажглись фонари, затрезвонил телефонный аппарат.
— Слушайте внимательно и не п-перебивайте, — услышал я голос Фандорина. — Вы знаете Воробьёвы горы?
— Да, это совсем недалеко от…
— Там есть д-декоративный парк. Мы с вами видели его из лодки, помните? Помните висячий мост на канатах над оврагом? Я ещё сказал, что видел почти такой же в Гималаях?
— Да, помню, но к чему вы мне всё это…
— Будьте там завтра утром. В шесть. Принесите камень и шкатулку.
— Зачем? Что случи…
— Да, и вот ещё что, — бесцеремонно перебил меня он. — Не удивляйтесь, я буду наряжен монахом. Скорее всего я опоздаю, но вы, Зюкин, приходите вовремя. Всё поняли?
— Да, то есть нет, я ровным счётом ничего…
Раздался сигнал отбоя, и я в крайнем негодовании кинул трубку. Да как он смеет так со мной обходиться?. Ничего не объяснил, ни о чем не рассказал! Как прошло его объяснение с Сомовым? Где Фандорин сейчас? Почему не возвращается сюда? И, главное, зачем я должен везти в такое странное место сокровища короны?
Я вдруг вспомнил странное выражение, с которым он смотрел на меня при расставании. Что он хотел поведать мне на прощанье, но так и не решился?
Он сказал: «Отныне наши дороги расходятся». Что если наши пути разошлись не только в прямом, но и в фигуральном смысле? Господи, и посоветоваться-то не с кем.
Я сидел, смотрел на молчащий телефонный аппарат и напряжённо размышлял.
Карнович? Исключено.
Ласовский? Его, надо полагать, уже отстранили от должности, да если бы и не остранили…
Эндлунг? Он, конечно, славный малый, но в таком головоломном деле проку от него не будет.
Эмилия! Вот кто мог бы мне помочь.
Нужно протелефонировать в Эрмитаж, стал соображать я, и изменённым голосом, хорошо бы женским, подозвать мадемуазель Деклик…
В эту самую минуту аппарат вдруг очнулся и отчаянно зазвонил.
Ну слава Богу! Значит, Фандорин все же не такой невежа, как я вообразил. Нас просто разъединили.
Я нарочно заговорил первым, чтобы он по всегдашней своей манере не успел ошеломить меня каким-нибудь новым фокусом:
— Прежде чем я выполню то, что вы требуете, извольте объяснить, — скороговоркой произнёс я. — Что с Сомовым? И потом, зачем наряжаться именно монахом? Неужто не нашлось другого маскарада? Это кощунство!
— Mon dieu, что вы такое говохите, Атанас? — услышал я голос мадемуазель и поперхнулся — но лишь на мгновение.
