– Ну, Бетси, как поживает сегодня первый этаж? – спросил он, когда маленькая служанка открыла ему дверь.
– О, сегодня она просто взбесилась: камин в гостиной дымил все утро, и она из-за этого не в себе, но вы ее развеселите, с вашего позволения.
– Не знаю, не уверен, Бетси, – ответил мистер Фонс, который вовсе не ощущал себя вестником радости.
– Входи, что стоишь, – сказала раздраженно миссис Рэндалл, услышав стук в дверь.
Она скорчилась в три погибели перед камином, а в комнате было серо от дыма, и одета она была в ужасное одеяние из засаленного мятого плюша, украшенного тесьмой из бус, ныне висевшей клочьями, одеяние, которое она называла своим вечерним платьем. Но в свои «нехорошие» дни она носила его и за завтраком, чаем и обедом, а иногда он служил и ночным капотом, когда вступала в свои права игла с морфием, и миссис Рэндалл бросалась в постель, чтобы забыться тяжелым сном на всю долгую ночь.
– А, это вы, – сказала она, – входите и садитесь, если можете дышать в этой удушающей атмосфере. Эта зверская труба уже час как не дымит, но я не могу выгнать дым из комнаты, хоть вьюшка открыта, и я уже дрожу от холода. Какие новости? – спросила она небрежно, как будто желая завязать разговор.
– Плохие, – ответил он мрачно, – очень плохие. Я только что вернулся из Саутхэмптона.
Было почти четыре часа вечера, и уже смеркалось, но все же оставалось достаточно света, чтобы он увидел, как она изменилась в лице и побледнела.
– И что же, старина, вы там поделывали? – спросила она с вымученной игривостью. – Ездили к своей подружке или – выставлять свою кандидатуру на следующих выборах в парламент?
– Я выяснял обстоятельства убийства одного человека, – ответил он, и удивление в ее взгляде сменилось ужасом.
– Не очень веселое занятие, – сказала она, помолчав, но все еще пытаясь говорить с наигранно кокетливым безразличием. – Надеюсь, он не принадлежит к числу ваших близких родственников?
– Нет, он мне не родственник, и вам тоже, но он был привязан к вам узами, которые должны бы сделать его жизнь для вас священной. Он был предан вам душой и телом, а вы помогли его убить.
– О, Боже! – закричала ока, – Боже мой! Не говорите со мной так, лучше возьмите кочергу и размозжите мне голову, но только не говорите так!
– Я должен так говорить. Мне жаль вас, но я не могу вас щадить. Это мое ремесло – расследовать тайну убийства, извлекать ее на свет дня.
– Так ты сыщик! – вскрикнула она. – Ты мерзавец, лицемер, трус, ты мозолил мне глаза и притворялся моим другом!
– И я буду вашим лучшим другом, если вы дадите мне эту возможность. Ну, миссис Рэндалл, признайтесь же, что с того вечера в Саутхэмптоне ваша жизнь стала сплошным кошмаром.
Полные ужаса, ее глаза расширились при этих словах. Она глядела на него так, словно перед ней возникло сверхъестественное всезнающее существо или само отмщение во плоти.
– Если бы это скверное дело осталось во мраке неизвестности, если бы никто никогда не узнал, как был убит полковник Рэннок, и если Болиско никогда не был бы привлечен к ответственности… – при упоминании этого имени она вздрогнула, но окаменевшее лицо не изменило выражения, – какую ценность представляла бы для вас ваша жизнь? И смогли бы вы снова быть счастливы?
– Нет, нет, нет, – простонала она, – никогда. Я его любила. Он был единственным, кого я любила, хоть я и плохо к нему относилась. Но он был единственным. Только он. Бедняга Тони был добрым человеком, но я водила его за нос и помогала ему прожигать жизнь и губить себя. Мне было жаль его, когда он смертельно заболел. Бедняга, он пустил свою жизнь на ветер. Слишком много шуму и суеты, и карт, и бессонных ночей. Бедный Тони! Ему было только двадцать шесть лет, когда доктора вынесли ему смертный приговор.
– Но Рэннока вы любили, – сказал Фонс.
– Да, его одного, и любила по-настоящему. Он был самый красивый, самый храбрый, и всегда и во всем настоящий джентльмен. Хотя нельзя сказать, что в карты он играл честно. Но ему надо было как-то добывать средства к существованию.
– Вы его любили – и заманили обманом туда, где его ждала смерть. Вы сказали Болиско, куда он собирается ехать и что у него с собой деньги в крупных купюрах.
– О, Господи, да! Я ему сказала. Я всегда болтала, чего не следует.
– Вы написали письмо.
– Он велел мне его написать, и я должна была подчиниться. Я просила Дика встретиться со мной в Саутхэмптоне. Джим говорил, что если он увидится с Рэнноком до его отъезда, то, может быть, удастся выманить у него несколько фунтов ради старой дружбы, а Джим почти совсем обнищал, он отставной спортсмен и растерял всех друзей. У меня и в голове не было, что он замыслил недоброе, ведь в прежние времена на Эбби Роуд они были приятелями, и я почти не сомневалась, что Дик ему поможет. Я не хотела писать, но он меня заставил, он угрожал мне. А вы ведь не знаете, что за человек Болиско.
– Нет, знаю. Знаю, что он хладнокровный убийца, и что, когда вы с Рэнноком шли по берегу, Болиско подкрался сзади и ударил его по голове тяжелым предметом и раскроил ему череп.
– Разве кто-нибудь это видел? – спросила она, пораженная словами Фонса. – О, Господи, я слышала плеск воды под веслами, когда причалила лодка, и с тех пор во сне я часто слышу, как капает с весел вода – кап-кап-кап – и потом шаги позади нас, и затем удар, и глухой стук упавшего тела. И я сижу здесь у огня, в полутьме, как теперь мы сидим с вами, и вижу, как он лежит, а Болиско стоит около него сбоку, на коленях, и очищает его карманы: вот вынул бумажник, снял часы, стаскивает кольца с руки, вырывает запонки из манжет, и все это молниеносно быстро, и потом он заставил меня подтащить его тело к лодке. А потом я стояла одна на берегу, в темноте, и слышала плеск воды, и он становился все тише и тише. Это как ужасный сон, это кошмар, который мучает меня с тех пор, и он мне все снится и снится, и будет сниться, пока я сама не умру.
Ее голос становился все громче, и это был уже крик. Фонс, видя, что она впадает в истерику, схватил со стола пузырек с морфием и шприц, которые его наметанный глаз заметил еще при первом визите, потому
