то он еще дешево отделался, но Марк был в коме – и никто не мог предположить, выйдет ли он из нее когда-нибудь, уж слишком сильным был удар в голову. К тому же врачи волновались насчет гематомы, а уж от этих мыслей Алиса теряла сознание: если они затеют трепанацию черепа, кто даст гарантию, что нейрохирург не ошибется?
Девочки бегали вокруг нее, предлагали таблетки, но Алиса вдруг очнулась и сказала, что хочет посидеть на улице. Ее укутали так, словно у нее был не шок, а грипп – Марьяна твердила, что организм ослаблен и может сейчас подхватить грипп даже от ребенка Волковых, которые живут на соседней улице, так что Алиса влезла в свитер, куртку, напялила шапку и дутые сапоги – и в таком виде вышла на террасу.
Вечерняя прохлада отрезвила ее, как пощечина – Алиса с удивлением огляделась вокруг и сообразила, что два дня назад она собиралась помирать от горя, даже не выяснив, а есть ли повод. Марк жив. Один ее приятель, байкер, летел метров триста – перед тем, как врезаться в «Ладу», очнулся с переломами всего, третьим сотрясением мозга, левая рука год не работала – и ничего, жив и почти здоров, кроме некоторого подобия нарколепсии – катается, выпивает и знакомится с девушками. То есть, конечно, все это ужасно, и вполне можно поплакать и даже поболеть денек, но чтобы вот так – рухнуть в черную тоску, двое суток не есть ничего калорийнее лекарств и ощущать в груди гниющую рану... Она сошла с ума?
Разум говорил одно, но душа отзывалась такой болью, что Алисе хотелось взвыть и добровольно сдаться в дурдом. С трудом удерживаясь на грани между некоторым подобием здравомыслия и маниакальным психозом, Алиса вернулась в дом.
– Сейчас Нина с Машей приедут! – заглядывая ей в глаза, воскликнула Марьяна. Алиса кивнула и почти улыбнулась – сухие губы чуть не треснули, когда она их растянула. Представив, как это выглядит со стороны – гримаса скорби, Алиса потребовала лосьон для лица, расческу и блеск для губ. В зеркало она старалась без крайней нужды не заглядывать – оно отражало нечто зеленое, взлохмаченное, с красными глазами- щелочками. Фая принесла свежую майку, и спустя полчаса Алиса была уже немного похожа на человека, что, впрочем, не спасло ее от причитаний Нины и Маши. Маша, бывшая домработница-невидимка, преобразилась в шикарную девицу, блондинку в обтягивающих кожаных штанах – этакий готический уклон.
– Не надо смотреть на меня так, словно я села на героин и стырила у вас фамильные драгоценности! – рявкнула Алиса через полчаса.
Маша и Нина переглянулись. Казалось, между ними вспыхнула искра.
– Ты тоже заметила? – взвизгнула Маша.
– Да как тут не заметить-то?.. – вздохнула Нина. – Не знаю, как это выглядело «до», но сейчас у нее только что на лбу не написано...
– Девушки, а вы о чем? – Фая перегнулась через Марьяну и с интересом взглянула на них.
– Да ее заворожили! – воскликнула Нина.
– Меня... что? – у Алисы отвисла челюсть.
– Дай руку! – велела Маша.
С минуту она держала ее за руку, отпустила и откинулась на спинку дивана.
– Ну, ты даешь! – воскликнула она. – Ты что, не замечала ничего? Не чувствовала себя... странно?
Алиса решила не выпендриваться и честно покачала головой. Ничего она не замечала. Ни разу. Ни намека. Ни малейшего повода.
– Не самое сложное, но надежное, проверенное колдовство, – подытожила Маша. – Если честно, для ведьмы я бы выбрала что-нибудь поинтереснее. То ли тут дилетант практиковался, то ли... черт его знает кто. Будем тебя лечить?
– Да ну что ты! Не беспокойся, я и так похожу! – фыркнула Алиса.
Но Маша только закатила глаза.
– Простыня, живая курица, древесная зола и нож для колки льда! – распорядилась она.
Ответом ей была тишина.
– Можно мне получить то, что необходимо для снятия чар? – Маша повысила голос.
– А! – отозвалась Фая. – Не поняла, о чем ты! У меня нет ножа для льда!
– Так купи!
В магазин поехала Марьяна, а Фая разожгла камин.
– А где же мне взять курицу? – растерялась Фая, пока Маша с недоверием ощупывала простыню.
– Здесь что, деревни ни одной нету? – отрезала ведьма.
И Фая пустилась в путь. Где-то через час вернулась с мешком, в котором были прорезаны дыры. Мешок трепыхался – а Фая с выражением отвращения на лице держала его двумя пальцами.
– Она вся в какашках! – объявила Фая, положив мешок на каменный пол у порога.
– Можешь ее помыть и надушить, – буркнула Маша.
Огромную шелковую простыню она намочила и расстелила на полу.
– На все подоконники поставь свечи, – приказала Маша.
Фая вздохнула и бросилась звонить Марьяне, чтобы та купила все свечи, какие увидит – их явно могло не хватить.
Алису Маша уложила посредине простыни и по контуру тела расставила свечки, но не зажгла их. В голове насыпала кучу золы – Фая заскрежетала зубами, так как это была ее лучшая – точнее, единственная белая простыня.
Ждали Марьяну. Та приехала минут через сорок, навьюченная покупками. Маша прямо на пороге влезла в пакет, достала нож и велела, во-первых, выключить свет во всем доме, а, во-вторых, потребовала, чтобы Алиса встала и разделась.
– У меня отросли волосы на линии бикини, – смутилась та.
– Ты же не рожать собралась! – возмутилась Маша. – Снимай трусы, пока не поздно!
Алиса взяла со всех слово, что они не будут ее осуждать, и разделась.
Маша опять уложила ее между свеч, зажгла их, а сама села сбоку от угольной кучи – положив напротив мешок с притихшей курицей. Некоторое время она словно чего-то ждала.
– В твоем сердце боль и страх... – произнесла она наконец. – Никто не знает, как тебе тяжело, как гноится и воспаляется рана, как из тебя уходит жизнь... Никто не поймет, что без него у тебя в душе лютый холод, и ты хочешь умереть, лишь бы не терпеть больше эти муки, не вспоминать, не страдать, не переживать за него...
Она говорила и говорила, с садистским наслаждением описывая каждое чувство, малейший его оттенок – и все это Алиса прочувствовала на себе: и воспаленную рану, и жажду смерти, и пронзительную, острую, невыносимую боль. Но когда ей уже казалось, что сил терпеть нет – когда болела не только душа, но и тело – боль отдавалась в коже, в суставах, в сосудах, Маша вдруг замолчала.
– Потерпи еще немного... – более ласковым голосом сказала она. – Я хочу, чтобы ты знала – будет очень-очень плохо, но ты справишься.
Маша встала, взяла заранее приготовленную глубокую тарелку и слила туда воск со всех свечей. Положила в тарелку руку и потом со всей силы плюхнула ладонь Алисе на грудь.
– А-аа! – взвилась та, но не смогла и рукой пошевелить.
– Боль, горячая, как слезы, жаркая, как похоть, жгучая, как перец, растопи чары, открой сердце, дай волю ей... – во весь голос кричала Маша.
Алиса могла только стонать – казалось, у нее в сердце нож, длиной метров в пятьдесят, и этот клинок все тянут, тянут, и сталь режет по живому... А может, она и кричала – просто не слышала, оглушенная собственными мучениями.
Наконец, Маша оторвала руку, и Алиса почувствовала – нож выдернули, а из нее хлынуло что-то горячее, липкое, много...
Маша же в это время скатала воск с руки в шар, выдернула из мешка помертвевшую от ужаса куру, ловким движением затолкала ей в глотку воск и неожиданно для всех пронзила сердце птицы ножом для льда. Кто-то вскрикнул. Придерживая курицу, из которой хлестала кровища, над кучей золы, Маша приговаривала:
– Пусть боль твоя превратится в пепел...
Наконец, она положила несчастную курицу в мешок, взмахнула рукой над золой – и та закружилась, образовав крошечный тайфунчик – покружила минут пять и исчезла.
