Штааль вышел на набережную. Там не было ни души. Вдали на стенах Петропавловской крепости повисли в воздухе редкие огни. Очень высоко над ними, на вершине еле видного тонкого шпиля, слабо поблёскивал синеватый свет луны. «Ламор говорит, что это самое красивое, самое поэтическое место в Европе: самое красивое место в Европе – Тайная экспедиция. Странно, правда… А извозчика и здесь нет… Набережной ли пройти до моста или здесь, что ли, перейти реку?»
От фонаря утоптанная дорожка в снегу косо спускалась к Неве. «По набережной ближе», – нерешительно подумал Штааль – и поспешно спустился к реке, скользя и спотыкаясь на крутой обледенелой дорожке. Слева рвал ледяной ветер, взметая снежные сугробы, засыпая глаза Штаалю колючей пылью. Снег оседал на отяжелевшей шляпе. Чёрная стена приближалась. На валах у фонарей уже видны пушки. Штааль быстро шёл вперёд. Вдруг он остановился: от протоптанной по реке дорожки узкая обсаженная вехами тропинка сворачивала к Невским воротам крепости. Он замер…
«Ежели сказаться по важному делу, шеф Тайной экспедиции примет тотчас и завтра я буду богачом, генералом, князем… Нет, я сошёл с ума… – С трудом дыша, вздрагивая всем телом, он стоял у перекрёстка дорожек. – В крепость или в корпус?.. В крепость или в корпус? – бессмысленно повторял он вслух. Издали зловещим гулким звоном забили куранты. Штааль вздрогнул и поспешно пошёл по прежней дорожке. – Мерзавец!.. Предатель!..» – тяжело дыша, повторял он вслух с яростью. Одно только мгновенье он задержался на этой мысли и позже всю жизнь вспоминал о ней со стыдом и ужасом. Штааль не переоценивал своих нравственных качеств, но на предательство был совершенно неспособен даже в самые худшие свои минуты. Эта мысль, тотчас отогнанная с отвращением, осталась навсегда одним из наиболее мучительных его воспоминаний.
Петербургская сторона давно спала. Здесь и рогатки не выставлялись на ночь: некого было задерживать. Огоньки в маленьких домиках были давно погашены. Фонари в этой части города попадались нечасто. Только издали светились огни на валах Петропавловской крепости. Не видно было и будочников. Из-за заборов лаяли собаки. «Точно Шклов… Совсем деревня», – думал Штааль, давно не бывавший на Петербургской стороне. Он хотел кратчайшей дорогой выйти на Васильевский остров, но заблудился, плохо разбираясь в темноте. «Кажется, не туда свернул… Авось ли здесь извозчик попадётся… Экая глушь…» Небольшие деревянные дома, дощатые заборы, палисадники чередовались с пустырями. Штааль шёл наудачу, крепко сжимая в кармане пистолет. «Вот до чего дожил, вот оно, паденье души, – вздрагивая, думал он. – Предатель!.. Иуда!..» Ветер выл, разбрасывая сугробы, разнося снежные столбы. Мутная луна то скрывалась, то выплывала из-за чёрных облаков, окаймлённых узким жёлтым ободом. Ноги у Штааля коченели всё больше; ему было трудно идти. Уши над воротником стыли. Он вынул правую руку из кармана, с сожалением оторвав её от пистолета, стащил перчатку и приложил руку к уху. Боль усилилась, потом ухо стало отходить. Штааль, искривившись, принялся обогревать той же рукой левое ухо. В двух шагах от него собака отчаянно завыла и заметалась вдоль забора, яростно царапаясь лапами о доски. Впереди, в светлой полосе, шедшей от фонаря, что-то большое стремительно пронеслось, пригнувшись к земле, странным, не собачьим, бегом. Штааль задрожал быстрой дрожью, уронил перчатку и мгновенно опустил руку в карман с пистолетом. «Волк!.. Ей-Богу, волк!.. Что, ежели стая!..» – промелькнуло у него в голове. Он расширенными глазами смотрел вслед пробежавшему зверю. В эту холодную зиму волки нередко забегали по ночам на безлюдные улицы окраин. Ветер подхватил и понёс по снегу перчатку. «Ну и времена… Волки в императорской резиденции! – подумал Штааль успокаиваясь. – Волки в столице Екатерины Великой!..» Эта фраза, однако, ему самому показалась глупой. Он невесело засмеялся, хотел было разыскать перчатку, наклонился, но её не было видно в белом вихре. «Бог с ней… Ну и забрался я в глушь!.. Может, нынче умирать, да не от волков же…» Штааль вернулся назад и, ориентируясь по огням крепости, вскоре вышел на правильную дорогу. Ещё минут через десять он подходил к кадетскому корпусу.
XXVII
– Сейчас доставить кадет? Ночью? – с недоумением спросил дежурный офицер, подозрительно глядя на Штааля.
Вид измученного, с воспалёнными глазами человека, с ног до головы покрытого снегом, с перчаткой на одной левой руке, действительно внушал мало доверия.
– Так мне приказал государь император, – сказал Штааль. – Через генерал-адъютанта Уварова, – отрывисто добавил он, сняв шляпу и стряхивая с неё снег. От сапог его расходилась на полу лужа. – Впрочем, мне велено лично доложить князю Зубову.
– Так бы вы и сказали, – немного смягчившись, заметил офицер. – Снимите здесь шинель. Я вас провожу к его сиятельству… Ну и погода!..
Они пошли наверх по слабо освещённой лестнице. Офицер молча с опаской поглядывал на Штааля. Пройдя по длинному коридору, он остановился в нерешительности.
– У нас его сиятельство мало во что вмешивается, – нехотя сказал он. – Делами ведает генерал Клингер…
– Так что же?
– Так вот, видите ли, вы извольте сами доложить дело его сиятельству, а я тем временем сообщу генералу… Как раз и кадет поднимем. А то ведь все спят.
– Сделайте милость.
– Тогда будьте добры, – с видимым облегчением сказал офицер, – поднимитесь до той площадки и позвоните: это квартира его сиятельства. А я пойду к генералу.
Не дожидаясь ответа, он звякнул шпорами и быстро пошёл назад.
На площадке было довольно темно. Шаги офицера затихли вдали. Нервы Штааля были очень напряжены. Он постоял, повернувшись ухом к двери и почему-то поднявшись на цыпочки. За дверью слышались голоса. Но разобрать слова было невозможно: говорили далеко. Штааль резко дёрнул ручку шнурка и вздрогнул: так сильно прозвучал звонок. Голоса мгновенно замолкли. Прошло не менее двух минут. Штаалю показалось, что кто-то на цыпочках прокрался к двери. «В щёлку, что ли, смотрит?..»
– Кто такой? – спросил дрожащий голос за дверью.
– По приказу его императорского величества, – громко сказал Штааль: уж очень было трудно не произнести эту звучную фразу.
