19
В Москве Второва поселилась у своей единственной родственницы – двоюродной тетки по матери, которая жила на Арбате. Она занимала просторную комнату в старом доме, прежде принадлежавшую деду Людмилы Георгиевны, известному московскому врачу.
Каждая вещь в этой комнате: и материнский рояль, и целая пирамида семейных альбомов, лежащих на этажерке поверх полки с нотами, и кожаный диван, где она теперь спала, – напоминала о детстве, о родной семье. Последней хранительницей этих семейных реликвий была семидесятилетняя, еще бодрая одинокая женщина.
– Свой хлеб, девочка моя, пока что я зарабатываю собственным трудом, – объяснила тетка отличавшаяся своеобразными причудами. Одной из причуд ее было произносить имя племянницы на французский манер, но Людмила Георгиевна с этим вскоре примирилась.
Почти ежедневно Второва ездила в загородную клинику, где слушала лекции и наблюдала больных с различными редкими заболеваниями. Иногда она оставалась на даче у своих знакомых, что жили неподалеку от клиники, задерживалась у них подолгу.
Однажды, когда она после трехнедельного отсутствия явилась домой, тетушка встретила ее неожиданным вопросом:
– Люси, кто такой Николай? Мне надоело расписываться за его телеграммы и заказные письма!
То, за что так надоело расписываться этой пожилой причуднице, было всего лишь поздравительной телеграммой к Октябрю и заказным письмом в несколько строк на листке из блокнота.
– Николай, тетя, это человек, которого я очень люблю…
– Твой жених, девочка моя?
– Нет, тетя. У него есть жена и сын…
– Боже мой! Бедная моя девочка, ты повторяешь судьбу своей несчастной матери.
В этот вечер, когда Второва, много раз перечитав телеграмму и письмо, находилась в состоянии душевного смятения, старушка присела к ней на диван. Беседа женщин затянулась далеко за полночь.
Никогда еще Людмила Георгиевна не говорила о своих отношениях с Саяновым так откровенно, как теперь: жизнь и ошибки рано умершей матери, о чем узнала она только сегодня, становились ей близкими, как свои собственные.
– Вот видите, тетя, как можно полюбить несвободного человека, – тихо, с явным сожалением о случившемся заключила свой скупой рассказ Людмила Георгиевна.
– Все можно и все бывает, девочка моя, но лучше, чтобы этого не было. Лучше постарайся забыть его, Люсенька!
В приливе искренних чувств эта старая женщина, возможно, первый раз в жизни назвала племянницу по-русски, и это не только тронуло Людмилу Георгиевну, но и развлекло.
– Буду стараться, тетя, – ответила она серьезно, хотя теперь уже переставала верить, что все произойдет так, как диктует ей рассудок.
Тетка ревностно продолжала следить за племянницей, но от внимательного взора старушки не ускользнул тот интерес, какой Людмила питает к почтовому ящику и к комоду, куда они кладут письма и свежие газеты. Она не говорила, что ждет письма от Саянова, но бдительная покровительница решила следить за почтальоном. «Если придет письмо, спрячу до поры до времени, потом можно будет вернуть его или уничтожить. Ничего хорошего не принесут эти письма».
Московские улицы покрылись снегом. Прежняя модница натянула на свои старые ноги мягкие валенки. Однажды, отряхивая о ступеньку с валенок снег, она заметила сквозь решетку в ящике голубой конверт. Увидела и испугалась: «Вдруг Люси уже дома?» Но у предусмотрительной хозяйки ключик от почтового ящика всегда был с собой, и она, достав письмо Саянова и оглянувшись по сторонам, тут же опустила его в соседкин ящик. «Пусть полежит, пока Антонина Петровна в Уфе нагостится, – решила она. – Мог же почтальон ошибиться ящиком!»
Людмилы Георгиевны не оказалось дома, и старушка успокоилась.
20
Мария Андреевна научилась прощать мужу перемены, наступавшие всегда так неожиданно. Первые счастливые дни были залогом надежд, что постепенно все устроится. С новыми странностями в его поведении она смирялась так же, как и с сединами в его вихрастой голове, с новыми бороздками на лице, которых становилось заметно больше.
Она не обижалась, когда муж был молчалив или немного раздражен, не возмущалась, когда, явившись домой позднее обыкновенного, он не отчитывался, как раньше, где был. Она не искала его снисходительной ласки, но и не омрачала напускной холодностью тех хороших минут, когда они появлялись непринужденно.
Саянова спешила, домой. В этот день она ушла на рынок рано с расчетом вернуться поскорее, но задержалась. Холодный с песком ветер больно хлестал по лицу, трепал выбившиеся из-под шляпки волосы, заслоняя ими глаза. Руки у Марии Андреевны были заняты и онемели от тяжести, но она не останавливалась: уличные часы показывали двенадцать, Вадик мог опоздать в школу.
– Опять эта книга! – рассердилась мать.
– Мамочка, да ее давно прочел. Я только посмотрел то место, как Борейко японцев бьет, – оправдывался мальчик.
Он подбежал к матери, чтобы помочь. И, поставив корзину на табурет, удивился:
– Как ты только такую тяжелую донесла, мамочка?
– Яблок накупила. Два раза к возу в очередь становилась. Уж очень они хороши! Я так спешила, – продолжала она, передохнув. – А ты уроки приготовил?
– Давно, и книжки с тетрадями собрал, и чайник вскипятил.
