Арина Холина
Письма на воде
Предисловие
Я люблю мужчин.
На самом деле я люблю одного мужчину, уже восемь лет. Мне не страшно произносить эти цифры – восемь лет, потому что они ничего не значат – мы с ним один час, тридцать лет, вечность.
Я всегда все делала сама. Мне не нужен помощник. Мне не нужен защитник. Я просто его люблю.
Я люблю мужчин.
Но я ничего не могу поделать с тем, что мир изменился, а мужчины остались такими же. Они не знают, что делать с нами, женщинами новой волны, – бесстрашными, сильными, уверенными в завтрашнем дне.
И если раньше я стеснялась, когда мои книги называли женской прозой, то сейчас горжусь этим. Мужчины… расклеились. Читают боевую фантастику. Ну, и журналы – те, где есть мотоциклы и автомобили.
Эта книга о том, как сложно быть современной женщиной. И о том, как нелегко приходится современному мужчине. Мне захотелось рассказать, почему так странно, болезненно, тяжело и несправедливо развиваются отношения. И еще эта книга о такой любви, которая одна на миллион.
О том, что настоящая любовь – она больше, чем ты, больше, чем все твои принципы, комплексы, страхи и сомнения, кем бы ты ни был – мужчиной, женщиной, председателем вселенной или тенью на песке времени.
Никита – самый красивый из знакомых мне мужчин, и я уже много лет храню его, как и золотые часики с отколовшейся эмалью и с утерянным ключом для завода. Часики совершенно бесполезны и привлекательны только с одной стороны – той, где россыпь бриллиантов складывается в надпись «сувенир» и уцелела кобальтовая эмаль. Я часто проверяю, на месте ли они.
Никита так хорош, что не возникает ни малейшего желания им обладать – он как Эрмитаж, где блеск позолоты, череда холодных анфилад и тягость исторической нагрузки вызывают желание немедленно спрятаться на скромной дачке, зарыться в дырявый плед и читать растрепанный детектив.
Мы так давно с ним знакомы, что наши отношения уже можно назвать дружбой, раза два или три мы занимались любовью, но так и не стали любовниками – в том, что случилось, не было страсти. Грусть с оттенком инцеста – да, наша связь была скорее родственной, и те три эпизода, когда мы не нашли лучшего способа помочь друг другу в унынии и разочаровании, не запомнились, расплылись во времени.
Однажды мы встретились в Крыму, который едва оправился от дикой нищеты, и отдыхающих там встречали, как Восточная Европа – освободителей от ига фашистской Германии.
Был очень жаркий июнь, и мы сидели ночью на пирсе, пили много вина, а новенькая, только что из магазина, с товарным чеком и гарантийным талоном жена Никиты то ли умасливала дома свою тонкую обгоревшую кожу, то ли ожидала немного холостого мужа.
Ее звали, кажется, Ира, но я не могу вспомнить, как она выглядела. На фотографиях она получалась размазанно, или слишком мелко, или отворачивалась – словно нарочно.
Никита меня тогда раздражал – он был одним из тех, кто умудряется все время так или иначе подчеркивать, что он – мужчина с большой буквы, и кажется, что тебе что-то хотят доказать, будто заманивают в секту.
Он платил, оберегал меня, слушал вполуха мои рассуждения – словно снисходя, но когда напился, вдруг забыл все свои приемчики, и открылась другая сторона его личности, будто в часах с бриллиантовой надписью «сувенир» на французском.
Он очень стеснялся своей чувствительности – это был пунктик, даже фобия. Так некоторые девушки переживают, что у них слишком маленькая грудь или большой живот.
Мы говорили о ерунде, о том, что нет в жизни счастья, и тут же спорили сами с собой, потому что счастье было рядом – эта бесконечная ночь, и душистое море, и каждая прожитая секунда были наполнены смыслом.
– Почему в жизни все время случается какое-то дерьмо? – восклицал Никита. – Что с вином? – Он тряс пустую бутылку.
– Я схожу, – отвечала я, а он, лауреат приза зрительских симпатий за мужественность, только икал и кивал в ответ:
– Деньги возьми…
– Да ладно… – отмахивалась я, пьяная и щедрая.
Вернувшись, я отогнала от него каких-то девиц, разлеглась рядом и поделилась умозаключением:
– Ты, Никита, не выпендривайся, – посоветовала я. – Ты уж не молод, и мне не пятнадцать. И не надо мне тут песни петь о том, что жизнь у тебя, такого красивого и смелого, ужас какое дерьмо и нету счастья. Оставь такие разговоры для поклонниц.
– Я серьезно… – заныл Никита. – Все не так…
– Душа моя, вот ты маешься, а что я могу сделать? Это твоя жизнь. Если что тебя не устраивает – только ты можешь это изменить.
– Ты злая женщина. Могла бы меня пожалеть.
– Никитушка… – я погладила его по голове. – Ну, прости. Не хочу я сейчас никого жалеть. Мне это в лом.
Я могла бы многое ему рассказать. Я не была черствой, избалованной – мне было не жаль именно Никиту. Он сам выбрал такую жизнь – одно время я его отговаривала, ругалась, хоть и не имела на то права – он не был моим другом, за которого болело сердце. Я уже израсходовала душевный резерв, отведенный Никите, и больше во мне ничто не отзывалось на его синтетические переживания.
Не помню, каким образом мы столкнулись с рыбаками и сколько Никита им заплатил, но они катали нас на лодке вдоль побережья, и мы пели «Мир не прост…»
А на следующий день я встретила его на набережной – он шел, собирая взгляды женщин, и делал вид, будто их не замечает, сзади плелась его маленькая жена, и лицо у нее было злое – у нее всегда было злое лицо, поэтому и не хотелось его запоминать.
Я кивнула, он кивнул – на этом мы расстались до осени.
Когда я разговариваю с Сашей, мне часто кажется, что я кричу.
Я люблю ее, уважаю, я – почитательница ее таланта, она восхищает меня всеми своими удивительными качествами, но мне не хватает некого элемента, чтобы ощутить то самое родство душ, понимание на уровне инстинктов, за которое все так ценят дружбу.
Она всегда сама по себе. Наверное, от деликатности, из опасений переступить черту, повредить чужое личное пространство, но иногда ведь хочется, чтобы в этом твоем личном, даже интимном, наследили, накидали окурков, замызгали – даже протрезвев, ты чувствуешь близость, подсказывающую, что ты не одинока.
