эту лирическую толпу: сладость вечера была не для него.
Ты не умеешь любить и обмирать от любви,
Никогда не будет этого у тебя в крови. Длинная прямая улица. За его спиной, в зеленой комнате, маленькое злобное создание изо всех сил понуждало его бежать. Перед ним, в розовой комнате, неподвижная женщина ждала его, расцветая от надежды. Через час он, крадучись, зайдет в розовую комнату и будет проглочен этой сладкой надеждой, этой благодарностью, этой любовью. На всю жизнь, на всю жизнь. В воду бросаются даже из-за страстей помельче.
«Идиот! Подонок!»
Матье рванулся вперед – он едва не попал под автомобиль, – но, споткнувшись о тротуар, рухнул на землю: он упал на руки.
«Черт бы меня побрал!»
Он встал, ладони саднили. Он внимательно осмотрел грязные руки: правая была черной, с несколькими ссадинами, левая сильно болела; грязь запачкала повязку. «Этого только не хватало, – серьезно подумал он. – Этого только не хватало». Он вынул платок, смочил его слюной и с некоей нежностью потер ладони; ему хотелось плакать. Секунду он стоял в нерешительности и с удивлением, как бы другими глазами посмотрел на себя. А потом расхохотался. Он смеялся над собой, над Марсель, над Ивиш, над своей нелепой неуклюжестью, над своей жизнью, над своими жалкими страстями; он вспоминал былые надежды и смеялся над ними, потому что они так завершились – преисполненный серьезности человек, готовый расплакаться оттого, что растянулся на улице; Матье смотрел на себя без стыда, с холодным и веселым ожесточением, он думал: «И я мог воспринимать себя всерьез?» После нескольких приступов смех утих: над кем смеяться, когда этого человека уже как бы не существовало?
Пустота. Тело, волоча ноги, двинулось вперед, тяжелое и горячее, с содроганиями, спазмами бешенства в горле и желудке. Но оно уже опустело. Улицы вытекли, как через отверстие раковины; то, что их только что заполняло, куда-то сгинуло. Предметы остались нетронутыми, но их сочетание распалось, теперь они свисали с неба гигантскими сталактитами или вырастали из-под земли причудливыми мегалитами. Все их обычные, еле слышные мольбы, их тоненький стрекот чешуйчатокрылых – все рассеялось в воздухе, они безмолвствовали. Еще недавно в них можно было угадать будущее человека, который бросался на них, а они его отшвыривали в туманность различных искусов. Но будущее скончалось.
Тело повернуло направо, нырнуло в танцующий и светящийся газ, в глубь расселины между стеклянными глыбами с мерцающими полосками. Темные массы, поскрипывая, влачились одна за другой. На уровне глаз раскачивались мохнатые цветы. Между цветами, в глубине этой расщелины, скользила некая прозрачность и с ледяной страстью созерцала себя самое.
«Я пойду и возьму их!» Мир разом видоизменился, шумный и озабоченный, с автомобилями, людьми, витринами; Матье очнулся посреди улицы де Депар. Но это был уже совсем не тот мир и совсем не тот Матье. В конце мира, по ту сторону зданий и улиц, была запертая дверь. Он порылся в бумажнике и извлек ключ. Запертая дверь там и плоский ключ здесь: единственные реальные предметы; между ними только нагромождение препятствий и расстояний. «Через час. Еще есть время пройтись пешком». Один час: как раз столько потребуется, чтобы дойти до той двери и открыть ее; за этим часом не было ничего. Матье шел размеренным шагом, в ладу с самим собой, он чувствовал себя злым и хладнокровным. «А если Лола осталась в постели?» Он положил ключ в карман и подумал: «Что ж, пусть так: я все равно возьму деньги».
Лампа светила тускло. Около оконца между фотографиями Марлен Дитрих и Роберта Тейлора висел календарь-реклама с маленьким зеркалом в ржавых пятнах. Даниель подошел к нему, немного нагнулся и начал завязывать галстук; он спешил полностью одеться. В зеркале у себя за спиной он увидел почти стертый грязью зеркала и полутьмой худой и суровый профиль Ральфа, и руки его задрожали: Даниеля охватило желание стиснуть эту худую шею с выступающим кадыком и заставить ее хрустнуть под его пальцами. Ральф повернул голову к зеркалу, он не знал, что Даниель видит его, и устремил на него странный взгляд. «У него рожа убийцы», – вздрогнув, подумал Даниель, но в конечном счете это была дрожь удовольствия. «Маленький самец унижен, он меня ненавидит». Он помедлил, завязывая галстук. Ральф все еще смотрел на него, и Даниель наслаждался этой ненавистью, которая их объединяла, воспаленная ненависть, которой, казалось, уже лет двадцать, почти привычка; и это его очищало. «Однажды вот такой тип укокошит меня, подкравшись сзади». Молодое лицо увеличится в зеркале, а потом все будет кончено, наступит постыдная смерть, которая ему и подобает. Он резко повернулся, и Ральф быстро опустил глаза. Комната была накалена, как жаровня.
– У тебя нет полотенца?
У Даниеля были влажные руки.
– Посмотрите в кувшине.
В кувшине Даниель обнаружил грязное полотенце. Он тщательно вытер руки.
– Не похоже, что в этом кувшине когда-нибудь была вода. Вы оба, кажется, не слишком часто умываетесь.
– Мы умываемся под краном в коридоре, – мрачно пояснил Ральф.
Наступило молчание, потом Ральф добавил:
– Так удобнее.
Присев на край складной кровати, он надевал туфли, при этом он втянул грудную клетку и приподнял правое колено. Даниель смотрел на эту худую спину, молодые мускулистые руки, которые выглядывали из коротких рукавов рубашки: в Ральфе есть некая прелесть, объективно констатировал он. Но эта прелесть была ему противна. Еще минута, и он будет на улице, все останется в прошлом. Но Даниель знал, что его ожидало на улице. Надевая пиджак, он чуть помешкал: плечи и грудь были залиты потом, он с опасением подумал, что под тяжестью пиджака льняная рубашка приклеится к влажной коже.
– У тебя дьявольски жарко, – сказал он Ральфу.
– Ну да, квартира-то под крышей.
– Который час?
– Только что пробило девять.
До наступления дня нужно как-то скоротать десять часов. Спать он не ляжет. Когда после этого ложишься спать, становится гораздо тяжелее. Ральф поднял голову.
– Я хотел спросить, месье Лолик... это вы посоветовали Бобби вернуться к тому аптекаришке?
– Посоветовал? Нет. Я ему сказал, что он поступил как идиот, уйдя из аптеки.
– Тогда ладно. Это не одно и то же. Сегодня утром он сказал мне, что пойдет просить прощения и что этого хотите вы; по роже было видно – врет.
– Ничего я не хочу, – сказал Даниель, – и я ему вовсе не советовал просить у кого-то прощения.
Оба презрительно усмехнулись. Даниель хотел надеть пиджак, но ему не хватило решимости.
– Я ему сказал: делай, как знаешь, – проговорил, наклоняясь, Ральф. – Это меня не касается. Раз тебе советует месье Лолик... Но теперь понятно, что да как.
Он раздраженно завозился, завязывая шнурок левой туфли.
– Я ему ничего не скажу, – проговорил он, – он такой, он не может без вранья. Но есть один тип, которого я ей-же-ей подловлю в каком-нибудь закоулке.
– Аптекарь?
– Да. Но не старый. Молодой.
– Ученик?
– Да. Он гомик. Это он растрепал аптекарше про Бобби и меня. Пусть Бобби не очень-то гордится, что вернулся в эту аптеку. Но будьте спокойны, как-нибудь вечером я подстерегу у выхода этого недоноска.
Ральф злобно улыбнулся, он наслаждался своим гневом.
– Я притащусь, руки в карманах, видок – оторви и брось: «Ты меня узнаешь? Тогда все в порядке. Скажи-ка, что ты молол про меня? А? Что ты про меня молол?» «Я ничего не говорил! Я ничего не говорил!» «А, ты ничего не говорил?» И бац, удар под ложечку, я его валю на землю, прыгаю сверху и прижимаю его рожу к асфальту!
Даниель смотрел на него с насмешливым раздражением и думал: «Все они одинаковые». Все. Кроме
