скважину и запер дверь на два оборота. Когда он выпрямился, он увидел женщину, за которой шел солдат.
– Нам на пятый, – сказала женщина. Солдат сказал:
– Высоковато.
Матъе пропустил их, потом сошел вниз. Он весело подумал, что самое трудное еще впереди: нужно снова повесить ключ на щит.
На втором этаже он остановился и перегнулся через перила. Консьержка стояла на пороге входной двери к нему спиной и смотрела на улицу. Матье бесшумно спустился по ступенькам и повесил ключ на гвоздь, затем крадучись поднялся до площадки, подождал немного и шумно спустился по лестнице. Консьержка обернулась, и Матье, проходя мимо, попрощался с ней:
– До свиданья, мадам.
– До свиданья, – буркнула та. Матье вышел, он чувствовал ее взгляд, упиравшийся ему в спину, ему хотелось смеяться.
У м е р г а д – у м е р я д.
Он идет широкими шагами на ватных ногах. Он трепещет, во рту у него пересохло. Улицы слишком лазурные, погода слишком прекрасная. П л а м я б е ж и т в д о л ь ф и т и л я, в к о н ц е е г о п о р о х о в а я б о ч к а. Он поднимается по лестнице, шагая через ступеньку, ему трудно вставить ключ в замочную скважину, рука его дрожит. Две кошки улепетывают между ног: теперь он внушает им ужас. У м е р г а д.
Бритва здесь, на ночном столике, широко раскрытая. Он берет ее за рукоятку и разглядывает. Рукоятка черная, лезвие белое. П л а м я б е ж и т в д о л ь ф и т и л я. Он проводит пальцем по лезвию бритвы, чувствует на конце пальца кисловатый вкус пореза, он вздрагивает: его правая рука должна все сделать сама. Бритва тут не помощник, сама по себе она нейтральна, у нее вес сидящего на руке насекомого. Даниель делает несколько шагов по комнате, ему нужна помощь, какой-то знак. Но все неподвижно и молчаливо. Неподвижен стол, неподвижны стулья, они плавают в неподвижном свете. Он стоит один, и только он живой в этом ослепительно-лазурном свете. Ничто мне не поможет, ничто не произойдет. В кухне скребутся кошки. Он нажимает рукой на стол, стол отвечает на его нажатие ответным, таким же – ни больше, ни меньше. Вещи раболепны. Послушны, покладисты. Моя рука сделает все. От раздражения и тревоги он время от времени зевает. Больше от раздражения, чем от тревоги. Он один в обрамлении предметов. Ничто не толкает его к действию, но ничто и не мешает: нужно решаться самому. Его поступок – это пока нечто отсутствующее. Кровавого цветка у него между ног еще нет; красной лужицы на паркете тоже еще нет. Он смотрит на пол. Паркет одноцветный, гладкий, для пятна нет места. Я б у д у л е ж а т ь н а п о л у, н е п о д в и ж н ы й, с р а с с т е г н у т ы м и л и п к и м и б р ю к а м и ; б р и т в а б у д е т н а п о л у, к р а с н а я, з а з у б р е н н а я, н е п о д в и ж н а я. Он зачарованно смотрит на бритву, на паркет: если бы он только мог достаточно хорошо представить себе эту красную лужу и этот ожог, так, чтобы они реализовались сами собой, чтобы не нужно было делать это движение. Боль я выдержу. Я ее хочу, я ее призываю. Но это движение, это движение... Он смотрит на пол, затем на лезвие. Напрасно: воздух мягкий, комната мягко затемнена, бритва мягко блестит и мягко давит на руку. Движение, нужно лишь одно движение – и настоящее погибнет с первой же каплей крови. Моя рука, моя рука должна это сделать.
Он идет к окну, смотрит на небо. Задергивает шторы. Левой рукой. Зажигает свет. Левой. Берет бумажник. Вынимает пять тысяч франков. На письменном столе берет конверт, кладет туда деньги. Пишет на конверте: «Для месье Деларю, улица Югенс, 12». Кладет его на виду на стол. Встает, идет, уносит гада, прижатого к его животу, гад сосет его, он его остро ощущает. Да или нет. Он в ловушке. Нужно решаться. Для этого впереди вся ночь. Он один, наедине с собой. И так будет всю ночь. Его правая рука снова берет бритву. Он боится своей руки, он за ней следит. Она одеревенела. Он говорит: «Ну же!» И легкая щекочущая дрожь пробегает по его телу от поясницы до затылка. «Ну же, пора с этим кончать!» Если б можно было вдруг оказаться искалеченным, как оказываешься утром на ногах после звонка будильника, не зная, как и когда встал. Но нужно сначала сделать это непристойное движение, это движение у писсуара, расстегивать брюки долго и терпеливо. Неподвижность бритвы передается его ладони, его руке. Живое, теплое тело с каменной рукой. Огромная рука статуи, недвижная, ледяная, с бритвой на конце. Он разжимает пальцы. Бритва падает на стол.
Бритва здесь, на столе, широко раскрытая. Ничто не изменилось. Он может протянуть руку и снова взять ее. Безвольная бритва подчинится. Еще есть время; времени еще много, в запасе целая ночь. Он ходит по комнате. Он больше себя не ненавидит, он больше ничего не хочет, он плавает. Гад здесь, у него между ног, прямой и упругий. Мерзость! Если это так тебе противно, мой милый, то бритва здесь, на столе. У м е р г а д... Бритва. Бритва. Он кружит вокруг стола, не отрывая от нее глаз. Значит, тебе ничто не мешает ее взять? Ничто. Все неподвижно и спокойно. Он протягивает руку, щупает лезвие. М о я р у к а с д е л а е т в с е с а м а. Он отпрыгивает назад, распахивает дверь и вылетает на лестницу. Одна из его кошек, обезумев от испуга, скатывается по лестнице впереди него.
Даниель бежал по улице. Наверху осталась распахнутая дверь, зажженная лампа, бритва на столе; кошки бродят по темной лестнице. Ничто не мешает ему вернуться. Комната покорно ждет его Ничто не решено, ничто никогда не будет решено. Нужно бежать, бежать как можно дальше, погрузиться в шум, в свет, в толпу, снова стать человеком среди других, чтобы на тебя смотрели другие. Он добежал до «Ру Улаф», задыхаясь, толкнул дверь.
– Виски! – тяжело выдохнул он.
Глухие удары сердца отдавались в кончиках пальцев, во рту был привкус чернил. Он сел за огороженный столик в глубине.
– У вас усталый вид, – уважительно сказал официант.
Это был высокий норвежец, который говорил по-французски без акцента. Он доброжелательно смотрел на Даниеля, и Даниель почувствовал себя богатым клиентом с причудами, который оставляет хорошие чаевые. Он улыбнулся.
– Я неважно себя чувствую, – объяснил он, – у меня небольшая температура.
Официант покачал головой и удалился. Даниель снова погрузился в свое одиночество. Там, наверху, ждала его комната, совсем готовая, дверь широко распахнута, на столе блестит бритва. «Никогда я не смогу вернуться домой». Он будет пить столько, сколько нужно. А в четыре часа официант с помощью бармена отнесет его в такси. Как всегда.
Официант вернулся с наполовину налитым стаканом и бутылкой воды «Перрье».
– Именно то, что вы любите, месье, – сказал он.
– Благодарю.
В этом тихом баре Даниель был один. Золотистый свет пенился вокруг него; золотистая облицовка перегородок мягко блестела; они покрыты толстым слоем лака, на ощупь он липкий. Даниель налил в бокал воду «Перрье», и виски какой-то миг искрилось, беспокойные пузырьки поднимались на поверхность, они торопились, как кумушки, потом этот маленький переполох успокоился. Даниель смотрел на желтую жидкость с плавающей полоской пены: похоже на выдохшееся пиво. Невидимые, где-то переговаривались по-норвежски официант и бармен.
– Официант, еще!
Он смахнул рукой бокал, и тот разбился на плиточном полу. Бармен и официант сразу замолкли; Даниель нагнулся и заглянул под стол: жидкость медленно ползла по плиткам, продвигая ложноножки к ножке стула.
Подбежал официант.
– Как я неловок! – улыбаясь, простонал Даниель.
– Заменить? – спросил официант.
Он наклонился, чтобы вытереть жидкость и собрать осколки; ягодицы его напряжены.
– Да... нет, – быстро сказал Даниель. – Это профилактика, – шутливо добавил он. – Сегодня вечером мне не следует пить спиртное. Дайте полбутылки «Перрье» с ломтиком лимона.
Официант удалился. Даниель почувствовал себя спокойнее. Непроницаемое настоящее
