выговором на другом конце линии. «Аспирантура». Слово могло означать все, что угодно, — даже аспирантуру. Да и звонивший мог оказаться кем угодно. Когда имеешь дело с апологетами теории заговора — неважно, с поцелуями или без, но как раз с
Ресторан мы покинули в состоянии дружественного перемирия. Уже на тротуаре Вульф сжал мне локоть и посоветовал пережевать это ночью. Клянусь, я чуть не подпрыгнул от неожиданности, поскольку в тот момент созерцал задницу Сары. Но как только до меня дошло, что он все-таки имеет в виду нечто другое, я пообещал непременно так и поступить. А затем, чисто из вежливости, спросил, как мне с ним связаться в случае необходимости. Хитро подмигнув, Вульф ответил, что найдет меня сам, — что мне не шибко-то понравилось.
Безусловно, имелась одна, причем весьма веская, причина, почему я желал сохранить его благосклонность. Да, возможно, он слегка того, а доченька его — не более чем смазливая фифа, вывернутая мехом внутрь. Однако я не мог отрицать очевидного факта: эта парочка определенно обладала каким-то шармом.
Что я пытаюсь сказать? Да только то, что они взяли да и поделились со мной этим своим шармом, оставив довольно приличную его часть на моем банковском счету.
Только, пожалуйста, не поймите меня превратно. Вообще я не больно жаден до денег. Нет, я не хочу сказать, что я из тех, кто работает за спасибо. Я беру за свои услуги — ровно столько, сколько они стоят — и страшно злюсь, если мне недоплачивают. Но при всем том могу честно заявить: за длинным фунтом я не гонюсь. И никогда не делал ничего такого, к чему не лежала бы, хотя бы самую чуточку, моя душа, просто ради того, чтобы поиметь побольше. Такие, как Полли, — он сам об этом говорил, причем неоднократно — большую часть времени (когда не спят) проводят либо за добыванием денег, либо в мыслях о том, как бы их добыть. Полли без зазрения совести берется за самые неприятные, гадкие, даже аморальные дела, если точно знает, что в конце пути его ждет чек на кругленькую сумму. Он просто скажет: «Ну, что там у тебя? Давай выкладывай!»
Но я сделан из другого теста. Выкроен по другим лекалам. У денег есть только одно положительное свойство, одно-единственное: на них можно купить массу всевозможных вещей. В остальном это невероятно пошлая, вульгарная и гадкая штука, которая мне абсолютно не по душе.
Зато вещи, как таковые, мне очень даже по душе.
Конечно, пятидесяти тысячам, которые предложил Вульф, никогда не стать для меня ключом к вечному счастью. Это я понимал прекрасно. Их не хватит, чтобы купить виллу где-нибудь на Антибах и даже снять ее более чем дня на полтора. И все же приятно иметь их под рукой. На душе от них как-то покойно. И о сигаретах в кармане можно не тревожиться.
И если ради этого ощущения покоя и комфорта придется провести пару-тройку вечеров на страницах романа Роберта Ладлэма, периодически срывая поцелуи красивой женщины, — что ж, я как-нибудь переживу.
Уже перевалило за полночь, и движение на набережной поутихло. Дорога была сухой, мотоцикл просил о хорошем галопе, так что я переключился на третью скорость и поддал газку, предоставив вселенной закручиваться вокруг заднего колеса, а сознанию самому разбираться, на кого оно хочет походить — на капитана Кёрка[7] или бессребреника в духе героев Чехова. Когда впереди показался Вестминстерский мост, скорость была где-то под сто десять. Я положил руку на рукоять тормоза и перенес вес тела набок, готовясь вильнуть вправо. Светофор перед площадью переключился на зеленый, и темно-синий «форд» тронулся с места, так что я чуть подбавил газу, собираясь с ходу обойти его на повороте по внешней полосе. Но стоило нам поравняться, как «форд» вдруг вильнул влево, и я с трудом ушел от столкновения.
В тот момент я подумал, что водитель «форда» меня просто не заметил. Я подумал, что это обычный чайник за рулем.
Время — весьма забавная штука.
Когда-то я знавал одного военного летчика, который рассказывал, как им со штурманом пришлось катапультироваться из дорогущего «Торнадо GR1» на высоте триста футов, прямо над долинами Йоркшира, из-за того, что он назвал «птичьей атакой». (Что, на мой взгляд, довольно несправедливо, поскольку может сложиться впечатление, будто во всем виновата бедная пичуга, которая по злобе и совершенно сознательно вознамерилась протаранить двадцать тонн металла, со скоростью звука несущихся ей навстречу.) Как бы там ни было, суть истории в том, что пилот со штурманом провели в комнате для допросов час с четвертью, пересказывая следователям — которые, кстати, ни разу их не перебили — все, что они видели, слышали, чувствовали и делали в момент столкновения.
Целый час с четвертью.
А «черный ящик» — после того, как его в конце концов откопали среди обломков — показал, что между моментом, когда несчастная птаха впечаталась в двигатель, и моментом катапультирования прошло менее четырех секунд.
Четыре секунды. То есть бац, раз, два, три, свежий воздух.
Вообще-то я ни на грош не поверил той истории. А кроме того, пилот был жилистым коротышкой с голубыми глазами, от взгляда которых бросает в дрожь. И я никак не мог заставить себя принять его сторону, а не сторону бедной птицы.
Однако сейчас я готов был поверить ему.
Готов потому, что водитель «форда» и не подумал уйти вправо. Я успел прожить сразу несколько жизней — причем далеко не все оказались воплощением грез, — пока он прижимал меня к чугунной ограде Палаты общин. Я тормозил — и он тормозил. Я ускорялся — он давил на газ. А когда я накренил мотоцикл, пытаясь вписаться в поворот, он толкнул меня в плечо стеклом пассажирского окошка. Меня швырнуло на ограду.
Да, я могу битый час распинаться о проклятом заборе. И еще гораздо дольше — о том, как до меня наконец дошло, что за рулем «форда» сидит вовсе не чайник. Нет, совсем даже напротив, за рулем «форда» сидел ас.
Это был не «ровер», что само по себе уже кое-что означало. Должно быть, у водителя имелась рация, с помощью которой его и вывели на позицию, поскольку на набережной меня никто не обгонял. Когда я оказался вплотную к машине, человек на пассажирском месте в упор глядел на меня, но даже не подумал предупредить водителя: мол, осторожно, не задень мотоциклиста. У них было два зеркала заднего вида, что отродясь не входило в базовую комплектацию ни на одном из «фордов».
Где-то в области паха полоснуло резкой болью. Она-то и привела меня в чувство.
Уверен, во время своих путешествий вы не раз отмечали, что мотоциклисты лишены такой привилегии, как ремни безопасности. Это и хорошо, и плохо одновременно. Хорошо потому, что вряд ли кому захочется оказаться пристегнутым к пяти сотням фунтов раскаленного металла, когда мотоцикл свалится и заскребет по дороге. А почему плохо? Да потому, что при резком торможении мотоцикл останавливается, а вот мотоциклист — нет. Мотоциклист продолжает двигаться до тех пор, пока его гениталии не встретятся с бензобаком, а из глаз фонтаном не брызнут слезы, не позволяя разглядеть то, из-за чего, собственно, и пришлось тормозить.
То есть ограду.
Крепкую, без шуток, чугунную ограду с изящными изгибами. Ограду, вполне достойную окружать прародительницу всех парламентов. Ограду, которую весной 1940-го обязательно снесли бы, чтоб переплавить на «спитфайры», «харрикейны», «веллингтоны», «ланкастеры» — и какой там был еще самолет, ну, тот, что с расщепленным хвостом? Не «бленхейм», случаем?
Если бы она, конечно, была здесь в 1940-м. Но в 1940-м ее здесь не было. Ее установили лишь в 1987-м, чтобы не позволить чокнутым ливийцам мешать парламентскому процессу — на своих семейных «пежо» с багажниками, начиненными мощнейшей взрывчаткой.
Эта ограда, моя решетчатая услада, стояла здесь не просто так. Ее поставили, чтобы защищать демократию. Ее ковали руки мастеровых по прозванию Тед или Нед, а может, и Билл.
Это была ограда, достойная героев.
Я отключился.
