– О чем ты с ним беседовал? – спросила меня Яна. Свет уже начал гаснуть.
– О прошлом, – правдиво ответил я и посмотрел на дверь в зал. Последние опоздавшие… Потом поискал глазами седеющего пижона. У него и его команды были отличные места: посреди зала и по краям. Они, как мне показалось, тоже украдкой поглядывали на дверь.
– О господи! – охнула Яна.
– Что такое?
Яна сжалась в кресле:
– Папа!
Среди опоздавших я и правда заметил капитана Грешного. А за его спиной – Геду с Добешем.
Прожекторы осветили сцену, и из двух колонок динамиков по обеим ее сторонам полилась увертюра.
– Он не должен меня видеть, обними меня, или нет, лучше не надо, – застонала Яна, прячась под креслом.
С последними тактами увертюры на сцену выбежала девушка. Она держала в руке чемоданчик и беспокойно металась. Я следил, куда сядут Добеш и Геда. Они сели через два ряда от нас. Капитан же остался стоять у входа.
Девушка на сцене какое-то время изображала отчаяние. Потом ее обступила толпа сельских жителей. Кто-то ее одобрял, а кто-то бранил. В эту сумятицу влился танцующий человек с бабочкой и столиком. Ага, официант, подумал я. И действительно, сцена сейчас имитировала вокзальный ресторан. Издалека донесся гудок поезда, и девушка села за столик, как только официант подтанцевал к ней со стулом. Она положила чемоданчик на стол, а голову на руки. Но в одиночестве оставалась недолго, так как официант, танцуя, внес еще один стул, на котором, совершив несколько мощных прыжков, очутился молодой человек. Он тоже вначале обхватил руками голову, а потом осмелел и завладел чемоданчиком. Тут наконец заиграл оркестр. Я насчитал в нем всего пять инструментов. А мелодию я знал.
Девушка горестно вырвала свой чемоданчик из рук молодого человека и запела немного дрожащим, но чистым голосом:
Из-под сиденья рядом со мной послышался такой же дрожащий голос:
– Где сидит папа?
Девица на сцене семенящими шажками подошла к рампе. Юноша, которого она покинула, прижался лицом к крышке чемодана.
Но ведь это, дошло до меня, это… невозможно! Я оглянулся на Добеша, и Геда мне кивнула. «День как любой другой!» Мой последний текст для Зузаны! Я поднялся с места.
– Где Гертнер?
За кулисами я наткнулся на Анди.
– Вот, – показал Анди, – вот он идет.
40
– Ты рехнулся, Честмир. – На лице Гертнера проступил испуг.
Мы были в костюмерной. Масса металлических полок и крюков, а на них, подобно повешенным, полиэтиленовые мешки с нарядами.
– Эту песню знали только четверо. Зузана, Бонди, я и… убийца! Ты, Томаш! Ты мог найти ее только в квартире у Зузаны. В тот субботний вечер.
– Она сама дала мне ее, – выдохнул Томаш.
– Значит, ты был там?
Он поздно сообразил, что проговорился. И начал медленно пятиться от меня.
– Я не хотел убивать ее, Честмир!
– Не хотел? – сказал я. – Так это ты угрожал ей! Ты всерьез считал, несчастный, что она поможет пристроить твой мюзикл в Карлин?! Творец вынашивает в себе один великий замысел, каждый писатель способен создать только одну стоящую книгу… – насмехался я, – а ты-то так в себя верил!
– Не говори так, Честмир, не смей! – прошептал Томаш, глядя на меня лихорадочно блестевшими глазами. – Мы же были одна команда! Разве ты этого не помнишь?
– Да вот только, когда ты извел ее своими угрозами, она, наверное, взяла и сказала тебе правду, – продолжал я, – сказала, что нам уже давно не восемнадцать. Поэтому она и должна была умереть, так?
– Сама виновата, – тихо отозвался Гертнер, – не надо было мне ничего обещать.
– Да если она тебе когда-нибудь что и пообещала, так ведь только из жалости, ты что, и в самом деле не понял?
– Нет, – сказал Том, – это… это неправда. Я создал нашу группу в Врбове… Я! А этот мюзикл?! У меня всегда было отличное чутье, нюх, понял, ты, идиот? Только я мог сделать из нее настоящего Золотого Соловья, если бы… – Том перешел на яростный шепот, – если бы она только кивнула. Ни из кого из вас ничего бы не вышло, не будь меня! Но вы не относились ко мне всерьез… вы все! – с трудом выдавливал из себя Гертнер. – То, что мог сделать для Зузаны я, никогда не смог бы ни ты, ни Добеш. Только я мог сделать из нее Золотого Соловья!
– Брось. – Я все ближе подходил к Гертнеру, который больше не двигался с места. – Брось, ты, богом обиженный! Меня тошнит от тебя…
