Он говорил о собственной боли, а не о боли Тоби. Тоби живет в согласии с миром. Или жил.
Я сказал:
– Ты всегда любил его таким, какой он есть. Его голос дрогнул.
– Несмотря на то, какой он есть.
– Ты несправедлив к себе. Я знаю, как ты относился к нему все эти годы. Он был твоим сокровищем.
– Ты ни черта не знаешь о моих чувствах, ни черта! – крикнул он и взмахнул дубинкой перед моим лицом, словно отбиваясь от дьявола-искусителя.
Грудь сжало так, словно ее придавила могильная плита. Я грустно сказал:
– Если это правда, если я не понимаю, как ты относился к Тоби, тогда я вообще не знал тебя.
– Может, и не знал, – отозвался он. – Или не можешь смириться с тем, что Тоби будет вести более нормальную жизнь, чем ты. Всем нам хочется смотреть на кого-то сверху вниз, правда, Крис?
Теперь в мое сердце вонзился шип. За гневом Мануэля скрывался такой ужас и такая боль, что я не стал отвечать на это страшное обвинение. Мы слишком долго дружили, чтобы я возненавидел Мануэля. Я испытывал лишь бесконечную жалость к нему.
Он свихнулся на надежде. В разумных количествах надежда поддерживает нас. Но когда ее слишком много, она искажает восприятие, затуманивает разум и развращает душу, как героин.
Я не верил, что все эти годы не понимал Мануэля. Просто избыток надежды заставил его забыть то, что он любил, и полюбить идеал больше, чем реальность. Именно в этом причина всех несчастий, выпавших на долю людского рода.
Кто-то спускался по лестнице. Когда Фини и другой помощник появились в холле, я выглянул в коридор. Фини прошел в гостиную, второй – в кабинет. Они включили свет и передвинули реостаты на полный накал.
– Какую вторую вещь ты хотел сказать? – спросил я Мануэля.
– Они собираются справиться с этим.
– С чем?
– С этой чумой.
– С помощью чего? – спросил Бобби. – Пузырька лизола?
– У некоторых есть к ней иммунитет.
– Но не у каждого, – вставил Бобби. Мануэль сказал:
– Им удалось выделить антитела. – Тут в гостиной разбилось стекло. – Скоро будет создана вакцина и лекарство для заболевших.
Я подумал о пропавших детях, но не упомянул их.
– Некоторые все еще «превращаются», – сказал я.
– Теперь выяснилось, что они могут вынести только ограниченное количество изменений.
Я боролся со вновь вспыхнувшей во мне надеждой.
– Ограниченное? Насколько ограниченное? – Есть порог… Они начинают болезненно осознавать эти изменения. Испытывать страх. Бояться самих себя. Ненавидеть себя. Эта ненависть растет… пока не происходит психологический взрыв.
– Психологический взрыв? Это еще что за чертовщина? – И тут до меня дошло. – Самоубийство?
– Хуже. Насильственное… бешеное самоуничтожение. Мы видели… достаточно таких случаев. Ты понимаешь, что это означает?
Я сказал:
– Когда они саморазрушаются, то перестают быть носителями ретровируса. Чума ограничивает сама себя.
Судя по звуку, Фрэнк Фини сломал либо столик, либо стул, стоявшие у стены столовой. Я догадался, что второй помощник сметает с полок кабинета Сашины пузырьки с витаминами и травами. Они давали нам урок. Учили уважать закон.
– Так что большинство выкарабкается, – сказал Мануэль.
«Но кто из нас попадет в меньшинство?» – подумал я.
– Животные тоже. Они самоуничтожаются. Он посмотрел на меня с подозрением:
– Признаки есть. Что ты видел?
Я подумал о птицах. Крысах «веве», которые были давно мертвы. Стае койотов, тоже близких к пороговой величине изменений.
– Почему ты рассказываешь мне об этом? – спросил я.
– Чтобы ты бросил это дело, черт побери. Предоставил его профессионалам. Людям, которые знают, что они делают. Людям, которые имеют на это полномочия.
– Тем самым «яйцеголовым»? – осведомился Бобби. Мануэль ткнул дубинкой в нашу сторону.
– Можете считать себя героями, но вы только путаетесь под ногами.
– Я не герой, – заверил я. Бобби сказал:
– А я, черт побери, всего лишь тупой серфер, любитель солнца и пива.
– Здесь слишком многое поставлено на карту, чтобы позволять каждому вести расследование на свой страх и риск.
– А как дела с отрядом? – спросил я. – Обезьяны не самоуничтожаются.
– Это другие обезьяны. Они созданы в лаборатории и есть то, что они есть. Их предназначили для определенной цели, и они родились такими. Они могут «превратиться», если окажутся чувствительными к мутировавшему вирусу, но могут и не ощутить его. Когда здесь все кончится, когда одни будут вакцинированы, а другие самоуничтожатся, мы выловим и уничтожим отряд.
– До сих пор это не удавалось, – напомнил я.
– Нас отвлекали более важные вещи.
– Ага, – вставил Бобби. – Что может быть важнее уничтожения мира?
Не обращая на него внимания, Мануэль сказал:
– Как только кончится эта заваруха, настанет очередь отряда… Его дни сочтены.
Фини перешел из гостиной в смежную с кухней столовую, включил свет, и я отошел подальше от приоткрытой двери.
На пороге двери, ведущей в коридор, появился второй помощник. Я раньше не видел этого человека. Мне казалось, что я знаю всех полицейских в городе, но, видимо, те, кто тайно финансировал уивернских мудрецов, подбросили деньжат на подкрепление.
– Нашли несколько коробок с патронами, – сказал новенький. – Оружия нет.
Мануэль окликнул Фрэнка. Тот подошел к двери в столовую и спросил:
– Да, шеф?
– Мы закончили, – сказал Мануэль.
Фини был разочарован, но новичок тут же вышел в коридор и направился к выходу.
С пугающей скоростью Мануэль метнулся к Бобби и размахнулся, метя дубинкой в его голову. Но Бобби так же молниеносно пригнулся. Дубинка свистнула в воздухе и громко ударилась о бок холодильника.
Бобби тут же выпрямился, прильнул к Мануэлю, и сначала мне в голову пришла дикая мысль, что они обнимаются. Но затем я увидел блеск ножа для разделки мяса, острие которого было приставлено к горлу шефа полиции.
Новенький бегом вернулся на кухню, и они с Фини выхватили револьверы, держа их двумя руками.
– Назад, – приказал Мануэль своим помощникам.
Он и сам слегка отпрянул, стараясь держаться подальше от кончика ножа.
На мгновение мне показалось, что сейчас Бобби вонзит в него все длинное лезвие, но я слишком хорошо знал своего Друга.
Помощники осторожно отступили на пару шагов и опустили револьверы, но не убрали их в кобуры.
Луч света, проникавший сквозь дверь столовой, освещал лицо Мануэля лучше, чем мне хотелось бы. Оно разрывалось от гнева; еще больший гнев сшивал его куски воедино, но швы были слишком тугими, что придавало лицу Мануэля странное выражение. Глаза выпучились, причем левый глаз больше правого; ноздри раздулись; левая часть рта превратилась в щель, а правый уголок приподнялся в ухмылке, как на портрете Пикассо периода увлечения геометрическими фигурами, не связанными друг с другом. Кожа
