Саши и Бобби) он прикидывается славным старым псом, этаким рубахой-парнем. Но чтобы не оскорблять Рузвельта недоверием, Орсон предпочитает молчать, как брюква. Брюква с хвостом.
Однако Мангоджерри, сидевшая на стуле и паре подушек и чинно евшая кусочки булки, вымоченные в молоке, не притворялась обычной кошкой. Когда мы пересказывали события, происшедшие за последние двенадцать часов, она с интересом следила за нашей беседой. Когда кошка слышала то, что казалось ей удивительным, ее зеленые глаза расширялись, а если она была шокирована, то либо отворачивалась, либо откидывала голову, словно хотела сказать: «Малый, ты хлебнул лишнего или таким уродился?» Иногда она улыбалась. Чаще всего это случалось тогда, когда мы с Бобби описывали сказанные или сделанные нами глупости, и мне казалось, что улыбается она слишком часто. Когда Бобби описал то, что мы видели в забрале шлема Ходжсона, Мангоджерри чуть не стошнило, но ей были свойственны как кошачий аппетит, так и кошачье любопытство: прежде чем мы закончили рассказ, Мангоджерри оправилась и приняла от Рузвельта еще одно блюдце с молоком и crustulorum.
– Мы убедились, что пропавшие дети и Орсон где-то в Уиверне, – сказал я Фросту, все еще побаиваясь общаться с кошкой напрямую, что было странно, поскольку с Орсоном я только так и разговаривал. – Но площадь слишком велика для поисков. Нам нужна ищейка.
Бобби сказал:
– Так как у нас нет спутника связи, знакомого индейского следопыта или гончей собаки, которую мы на всякий случай держали бы в чулане…
Трое из нас с надеждой посмотрели на Мангоджерри.
Кошка встретила мой взгляд, затем взгляд Бобби и наконец, Саши. Она на мгновение закрыла глаза, словно обдумывая нашу невысказанную просьбу, а затем обернулась к Рузвельту.
Добрый великан отодвинул тарелку с чашкой, наклонился, поставил правый локоть на стол, подпер подбородок кулаком и посмотрел в глаза нашей пушистой гостье.
Спустя минуту, в течение которой я безуспешно пытался вспомнить мелодию из фильма «Эта проклятая кошка», Рузвельт промолвил:
– Мангоджерри спрашивает, слышали ли вы то, что я сказал, когда мы пришли.
– 'Множество смертей', – процитировал я.
– Чьих? – просила Саша.
– Наших.
– Кто сказал?
Я указал на кошку.
Мангоджерри сидела важно, как брамин.
Бобби сказал:
– Мы знаем, что там опасно.
– Она говорит не об опасности, – объяснил Рузвельт. – Это… это что-то вроде предвидения.
Мы сидели молча и смотрели на Мангоджерри, которая имела вид кошки, высеченной на египетской пирамиде.
Наконец Саша спросила:
– Вы хотите сказать, что Мангоджерри ясновидящая?
– Нет, – ответил Рузвельт.
– Тогда что вы хотите сказать?
Все еще глядя на кошку, которая теперь смотрела на свечу, словно читала будущее в чувственном танце пламени, Рузвельт ответил:
– Кошки знают правду.
Мы обменялись недоуменными взглядами.
– Что именно они знают? – спросила Саша.
– Правду, – ответил Рузвельт.
– Какую?
– Которую знают.
– Какой звук можно издать, хлопая одной ладонью? – задал риторический вопрос Бобби.
Кошка навострила уши и посмотрела на него так, словно хотела сказать: «Ну вот, наконец-то ты понял».
– Эта кошка начиталась книг Дипака Чопры, – сказал Бобби.
На лице Саши была написана досада. Та же досада ощущалась в ее голосе.
– Рузвельт…
Когда Фрост пожал массивными плечами, я физически ощутил, что над столом пронесся кубический фут воздуха.
– Дочка, общение с животными – это не разговор по телефону. Иногда все ясно как на ладони. А иногда… загадочно.
– Ну, – промолвил Бобби, – если эта мохнатая мышеловка думает, что у нас есть некоторые шансы найти Орсона и ребятишек, то есть ли у нас шансы вернуться сюда живыми?
Рузвельт левой рукой легонько почесал кошку за ухом и погладил по голове.
– Она говорит, что шанс есть всегда. Безнадежных дел не бывает.
– Значит, пятьдесят на пятьдесят? – спросил я. Рузвельт улыбнулся:
– Мангоджерри говорит, что она не букмекер.
– Значит, – заключил Бобби, – самое худшее, что может с нами случиться, – это то, что мы все пойдем в Уиверн и там погибнем. Я был готов к этому с самого начала, так что все в порядке. На миру и смерть красна. Я готов.
– Я тоже, – сказала Саша.
Рузвельт, как видно, все еще разговаривавший с кошкой, которая мурлыкала и терлась о его руку, снова прося себя погладить, спросил:
– А вдруг Орсон и дети там, куда мы не можем войти? Вдруг они в Дыре? Бобби ответил:
– Правило большого пальца: «Любое место, называемое Дырой, не может быть хорошим местом».
– Так они называют место, оборудованное для генетических исследований.
– Они? – спросил я.
– Люди, которые там работают. Они называют его Дырой, потому что… – Рузвельт наклонил голову набок, как будто прислушивался к чьему-то тихому голосу. – Ну, как я догадываюсь, одна из причин заключается в том, что оно находится под землей.
Я обнаружил, что обращаюсь к кошке:
– Значит, где-то в Уиверне действительно продолжаются работы?
– Да, – сказал Рузвельт, почесывая кошку под подбородком. – В бункере. Тайно снабжаясь каждые полгода.
– Ты знаешь, где это? – спросил я Мангоджерри.
– Да. Она знает. В конце концов, именно оттуда она и вышла, – сказал Рузвельт, опустившись на стул. – Сбежала оттуда… в ту ночь. Но если Орсон и дети находятся в Дыре, ни попасть к ним, ни вывести их оттуда нельзя.
Мы мрачно умолкли.
Мангоджерри подняла переднюю лапу и начала лизать ее, прихорашиваясь. Она была умна, знала правду, могла идти по следу, была нашей последней надеждой, но оставалась кошкой. Мы полностью зависели от товарища, который мог в любую минуту отхаркнуть кусок шерсти. Я не смеялся и не плакал только потому, что не мог сделать это одновременно.
Наконец Саша взяла инициативу на себя:
– Если у нас нет шансов вытащить их из Дыры, будем надеяться, что они в какой-то другой части Уиверна.
– Главный вопрос остается в силе, – сказал я Рузвельту. – Согласна ли Мангоджерри помочь нам?
Кошка встречалась с Орсоном только однажды, на борту «Ностромо», в ночь смерти моего отца. Похоже, они понравились друг другу. Кроме того, они были созданы в одной и той же лаборатории, занимавшейся повышением интеллекта, и если' моя мать в каком-то смысле доводилась матерью Орсону, который был сыном се ума и души, то эта кошка тоже могла считать ее своей покойной матерью, своей создательницей,
