Конечно, две эти короткие записи ни в чем не смогут убедить полицейских и судью, но с их помощью я хоть как-то смог бы доказать, что вокруг меня творится нечто странное. Более странное, чем мое появление на свет и моя жизнь в этом маленьком темном замке.
И даже еще более странное, нежели то, что мне удалось дожить до двадцати восьми лет и не пасть жертвой пигментозного экзодермита.
Я пробыл дома не более десяти минут, но и это было недопустимо долго.
Все время, пока я искал Орсона, мне то и дело казалось, что я вот-вот услышу грохот выломанной двери или разбитого стекла на первом этаже, а затем – топот шагов. Пока что в доме царила тишина, но она была напряженной, готовой в любую секунду взорваться какой-то страшной неожиданностью.
Я не нашел пса ни в отцовской комнате и ванной, ни в стенном шкафу, где Орсон любил коротать время.
С каждой секундой я начинал все сильнее тревожиться за своего лохматого приятеля. Тот, кто подбросил мне на постель 9-миллиметровый «глок», мог забрать с собой и Орсона или причинить ему вред.
Вернувшись в свою комнату, я взял из ящика шкафа запасные темные очки. Они были в мягком чехле с клеймом торговой марки «Велкро», и я сунул их в карман рубашки, а затем озабоченно посмотрел на светящийся циферблат наручных часов. Положив обратно в конверт полицейскую анкету и квитанцию из оружейного магазина, я сунул его под матрац. Неизвестно, окажутся ли эти бумажки уликами или обычным мусором, но так будет надежнее. Лично мне очень важной казалась дата, когда был куплен пистолет. Впрочем, сейчас мне казалось важным все.
Пистолет я забрал с собой. Может, это действительно была ловушка вроде тех, что показывают в кино, но с оружием я чувствовал себя спокойнее. Хорошо бы еще уметь им пользоваться.
Карманы моей кожаной куртки были достаточно глубокими, чтобы в одном из них уместился пистолет, и я засунул его в правый – не как мертвый кусок железа, а как вялую, но еще не до конца уснувшую змею.
Мне казалось, что при ходьбе она медленно шевелится у меня в кармане – жирный и скользкий, неторопливо перетекающий сгусток толстых колец.
В поисках Орсона я уже был готов спуститься на первый этаж, но тут вдруг вспомнил, как однажды ночью, выглянув из окна спальни, увидел его на заднем дворе. Пес сидел, задрав нос кверху, будто высматривая что-то в небесах. Состояние, в котором он находился, озадачило меня. Он не выл, тем более что та летняя ночь была безлунной. Он не скулил и даже не повизгивал. Издаваемые им звуки напоминали скорее какое-то странное тревожное мяуканье.
Вот и сейчас я поднял жалюзи на том же окне и увидел его внизу. Пес с озабоченным видом копал яму на залитой лунным светом лужайке. Странно, он всегда был дисциплинированной собакой и не рыл землю в недозволенных местах.
Через несколько секунд Орсон бросил эту яму, отошел чуть правее и яростно принялся копать новую. Он трудился как одержимый.
«Что с тобой случилось, парень?» – подумал я, а собака внизу копала, копала, копала…
Я спускался по ступеням, тяжелый «глок» в кармане бил меня по бедру, а мне вспоминалась та ночь, когда я вышел во двор и присел рядом с мяукавшим псом…
Его плач напоминал шипение, с каким стеклодув выдувает над огнем вазу. Настолько тихое, что не могло побеспокоить соседей, оно звучало такой безысходностью, что я был потрясен. Это отчаяние было чернее любого самого черного стекла и более странное, чем самое диковинное творение, которое способен создать стеклодув.
Пес не был ранен и выглядел вполне здоровым.
Разве что звезды на ночном небе наполнили его душу такой неизбывной тоской. Но, судя по тому, что написано в учебниках, зрение у собак настолько слабое, что они вряд ли способны разглядеть звезды. Да и потом, с какой стати Орсону печалиться при виде звездного неба, которое он наблюдал уже сотни раз? И все же пес сидел, задрав голову вверх, издавал душераздирающие звуки и никак не реагировал на мои попытки успокоить его.
Я положил руку на голову Орсона, провел ладонью по спине и почувствовал, как по его телу пробежала дрожь. Он вскочил на ноги, отпрыгнул в сторону и оглянулся. Я был готов поклясться, что в тот момент он ненавидит меня. Орсон оставался моим псом, по-прежнему любил меня и не мог не любить, но в то же время ненавидел меня всей душой. Той теплой июльской ночью я почти физически ощущал исходивший от него поток ненависти. Не переставая жалобно мяукать, он бегал по двору, то оборачиваясь на меня, то задирая голову к небу, напряженный, дрожащий и слабый.
Когда я рассказал об этом случае Бобби Хэллоуэю, тот ответил, что собаки не в состоянии кого-то ненавидеть или испытывать отчаяние, что их эмоциональная жизнь так же скудна, как интеллектуальная. Я настаивал на своей правоте, в ответ на что услышал:
– Послушай, Сноу, если ты и дальше собираешься вешать мне на уши эту свою сверхъестественную лапшу, может, лучше возьмешь пистолет и разом вышибешь мне мозги? С твоей стороны это будет гораздо милосерднее по отношению ко мне, нежели казнить меня медленной и мучительной смертью, как ты делаешь сейчас, по капле выпуская из меня кровь своими бредовыми историями и идиотскими теориями. Человеческому терпению бывает предел, даже моему.
Однако я знаю точно: той июльской ночью Орсон и вправду ненавидел меня. Ненавидел и одновременно любил. И я уверен: что-то в небе мучило его и наполняло отчаянием – звезды, тьма или что-то еще, что он сам вообразил.
Обладают ли собаки воображением? А почему бы и нет!
Я знаю, они видят сны. Я видел спящих собак, которые перебирают ногами, догоняя приснившегося кролика. Во сне они вздыхают, скулят и рычат на своих воображаемых противников.
Ненависть Орсона в ту ночь не испугала меня, а, наоборот, заставила испугаться за него. Я понял, что дело не в плохом настроении пса или каком-то нездоровье, которые сделали бы его опасным для меня. Что- то нездоровое творилось у него в душе.
