– Ну и что с того? – пожал плечами Бобби. – Я его не осуждаю. У меня у самого шерсть дыбом.
– Там кто-то есть.
– И не один.
– Кто?
Бобби не ответил. Он немного расслабился, но продолжал держать ружье наготове, всматриваясь в окружавшую нас темноту.
– Они уже досаждали тебе раньше? – предположил я.
– Да.
– Как? Что им нужно?
– Не знаю.
– Кто они? – снова спросил я и вновь не дождался ответа. – Бобби! – не отставал я.
Огромная белая масса тумана, поднимаясь на много метров ввысь, смягчила темноту океана. Луна омывала своим светом эту седую махину, широким горизонтом протянувшуюся с севера на юг. Надвинется ли она на берег или так и будет всю ночь висеть над водой? Этого я не знал, но мне казалось, что от тумана исходит какая-то успокаивающая сила. Неслышно отталкиваясь от воздуха огромными крыльями, низко над мысом пролетела стая пеликанов и растворилась вдали, над черными водами залива.
Ветер с океана окончательно улегся, стебли травы выпрямились в полный рост и теперь стояли неподвижно. Звук прибоя стал более отчетливым, но и он напоминал даже не плеск, а скорее потаенный шепот.
Внезапно эту тишину нарушил крик, прозвучавший со стороны обрыва, – жуткий, словно вопль безумца.
Из-за дюн, прилегавших к дому, послышался ответный вой – такой же резкий и леденящий кровь.
Я сразу вспомнил старые вестерны, в которых индейцы перекликались между собой по ночам, подражая голосам птиц или койотов. Таким образом они переговаривались друг с другом перед тем, как напасть на фургоны поселенцев.
Бобби выстрелил в сторону ближайшего песчаного холма, напугав меня чуть не до смерти.
Грохот выстрела отразился от прибрежной воды и эхом вернулся обратно. Когда же замолкли его последние раскаты, утонув в толстой перине тумана, я спросил:
– Зачем ты это сделал?
Вместо ответа Бобби перезарядил оружие и прислушался.
Я вспомнил, как, желая показать преподобному Тому, что его угрозы – не просто пустые слова, Джесси Пинн выстрелил в потолок церковного подвала.
Безумные крики больше не раздавались, и Бобби задумчиво, словно разговаривая с самим собой, сказал:
– Может, это и необязательно, но время от времени не мешает напомнить им, что на свете существует такая замечательная вещь, как картечь.
– Кому «им»? Кого ты хочешь напугать?
Бобби и раньше иногда напускал на себя таинственность, но таким загадочным, как сейчас, он не был никогда.
Все его внимание по-прежнему было приковано к дюнам, и прошла еще одна томительная минута, прежде чем он взглянул на меня, словно только что вспомнив о моем существовании.
– Пойдем в дом. Ты соскребешь с себя грим Дензела Вашингтона, а я исполню свое обещание и угощу тебя убийственными такое.
Я знал, что давить на него бессмысленно. Бобби мог разыгрывать из себя сфинкса по двум причинам: либо для того, чтобы еще больше раззадорить мое любопытство и укрепить свою репутацию чудака, либо потому, что у него имелись весьма веские причины хранить какую-то тайну – даже от меня.
Так или иначе, сейчас он, словно в детской игре, находился в «домике» и был недосягаем, как если бы скользил на доске по гребню падающей волны.
Идя следом за Бобби в дом, я по-прежнему не мог отделаться от ощущения, что на меня направлены чьи-то глаза. Этот неотступный взгляд буравил мою спину, словно краб-отшельник – разглаженный волнами прибрежный песок. Перед тем как захлопнуть за собой входную дверь, я еще раз окинул взглядом оставшуюся позади ночь, но наши незваные гости, видимо, хорошо притаились.
Ванная комната у Бобби была просторной и шикарной: полы и крышки тиковых шкафов сделаны из абсолютно черного полированного мрамора, а на стенах – целый гектар зеркал с наискось срезанными краями.
В душевой кабине могло поместиться не менее четырех человек одновременно, поэтому она как нельзя лучше подходила для купания большой собаки.
Корки Коллинз, построивший этот дом задолго до появления на свет Бобби, был, в общем-то, неприхотливым парнем, но в некоторых вещах отличался тягой к излишествам. Таким, например, как расположенная наискось от душа огромная, отделанная мрамором четырехместная ванна. Возможно, Корки, звавшийся прежде, чем сменить имя и фамилию, Тоширо Тагава, грезил об оргиях с тремя молоденькими девицами одновременно, а может, он был просто одержим манией чистоты.
Еще совсем молодым, только окончив юридический колледж, Тоширо в 1941 году был интернирован и помещен в Мансанар – концлагерь, где на протяжении всей второй мировой войны томились вполне лояльные американцы японского происхождения. После окончания войны, униженный и озлобленный, он пополнил ряды тех, кто боролся за права всех и всячески обездоленных. Еще через пять лет он утратил веру в возможность добиться справедливости для всех. Более того, Тоширо убедился в том, что при первой
