вещами…»
Рузвельт продолжал хранить молчание.
Они с Орсоном казались одинаково привороженными лежавшими на столе собачьими лакомствами, причем до такой степени, что я бы не удивился, если бы они одновременно, нарушив запрет, склонили головы и схватили зубами это печенье.
– Теперь-то я понимаю, почему вы уплываете отсюда на ночлег. Вы считаете, что так безопаснее. Потому что обезьяны не плавают или по крайней мере не очень увлекаются этим видом спорта.
Делая вид, что не слышит меня, Рузвельт проговорил, обращаясь к Орсону:
– Ну ладно, барбос, хоть ты и не желаешь говорить со мной, так уж и быть, можешь съесть свои «косточки».
Орсон рискнул взглянуть в глаза своему мучителю, чтобы убедиться, говорит ли тот серьезно или издевается.
– Валяй, – приободрил его Рузвельт.
Орсон недоверчиво взглянул на меня, будто ждал подтверждения того, что слова Рузвельта – не шутка.
– Тебе же разрешили, – сказал я.
Пес слизнул со стола одно печенье и со счастливым видом захрустел им.
Рузвельт наконец обратил на меня взгляд, в котором по-прежнему читалась раздражающая жалость, и проговорил:
– Люди, стоящие за проектом в Форт-Уиверне…
Они хотели как лучше. По крайней мере некоторые из них. И я думаю, из их работы могло бы получиться кое-что хорошее. – Он протянул руку и погладил кошку.
Она расслабилась под его ладонью, но не отводила от меня своих горящих глаз. – Но во всем этом деле была и темная сторона. Очень темная. Из того, что мне рассказывали, я знаю, что обезьяны – лишь одно из ее проявлений.
– Лишь одно?
Рузвельт выдерживал мой взгляд в течение достаточно долгого времени, чтобы Орсон успел разгрызть второе печенье, и когда он наконец заговорил, голос его был мягче, чем обычно.
– В лабораториях Уиверна были не только кошки, собаки и обезьяны.
Я не знал, о чем говорит Рузвельт, но спросил:
– Вы, я полагаю, имеете в виду не морских свинок или белых мышей?
Мой собеседник отвел взгляд в сторону и смотрел теперь куда-то очень далеко за пределы кают- компании.
– Грядут большие перемены, – задумчиво проговорил он.
– Говорят, перемены – к лучшему, – заметил я.
– Не все.
Орсон прикончил третье печенье, и Рузвельт поднялся со стула. Взяв на руки кошку, прижав ее к груди и поглаживая, он, казалось, раздумывал, стоит ли посвящать меня в дальнейшие детали или нет. Наконец хозяин яхты предпочел скрытность откровенности.
– Я устал, сынок. Мне уже давным-давно пора быть в постельке. Меня просили предупредить тебя, что если ты не отойдешь в сторону и не прекратишь свои изыскания, то поставишь под угрозу жизнь своих друзей.
Я это сделал.
– Вас попросила об этом кошка?
– Она самая.
Поднявшись на ноги, я ощутил покачивание яхты, от которого у меня закружилась голова, да так сильно, что мне даже пришлось ухватиться за спинку стула. Эта физическая слабость сопровождалась душевной: мне показалось, что реальность уплывает, растворяется в тумане, и мне захотелось вцепиться в нее с такой же силой, как в стул. Мне почудилось, что меня вращает огромный водоворот – все быстрее и быстрее затягивает в свою воронку, тащит вниз, и наконец я выныриваю, но не в волшебной стране Оз, а в Уэймеа-Бей, с серьезным видом обсуждая с Пиа Клик различные аспекты реинкарнации.
Понимая щекотливость подобного вопроса, я все же спросил:
– А эта кошка – Мангоджерри, – она тоже с теми людьми из Уиверна?
– Она сбежала от них.
Облизнувшись, чтобы не пропала ни единая крошка лакомства, Орсон спрыгнул со стула и подошел ко мне.
– Сегодня вечером мне описывали проект из Уиверна в совершенно апокалиптических тонах, говоря, что он означает конец мира.
– Такого мира, каким мы его знаем.
– И вы на самом деле верите в это?
– Всякое бывает. Но, может быть, когда все вокруг задрожит и станет рушиться, благоприятных возможностей окажется больше, чем негативных. Конец привычного нам мира вовсе не означает конца
