приедешь — так и скажи ей, и коня не отдавай раньше.
Жорж посмотрел пристально сквозь очки.
— Ну, старина, лицо-то у тебя другое стало… Было дело? Тут такое несуразное про твой переход болтают, что джевачи чуть не сбежал. Что за белая женщина?
— Ты же сам определил тогда, помнишь, при прощаньи: «фольклор»!
Он хороший, Жорж, но говорить с ним о Тропе — нельзя.
И ни с кем пока нельзя. Пока, это — свое. Только.
— Когда мы о твоей болезни узнали, я хотел было подняться на Памир, да джевачи взвыл, — ни за что не соглашался один оставаться ни на Алае, ни в Гарме. Потом — сомнение взяло: верно ли, что ты болен. А вдруг да брехня, и мы разминемся. Так и отсиживался в Бардобе. Тощища! А Памир как?
— Отлично сделал, что не поднялся. Памир? Корыто, набитое снегом. На голом месте — две грязных гарнизонных дыры. Никогда не верь надписям, Жорж.
— Ну, вижу, вижу, — в этом ты не исправился! Работал?
Я вспомнил о евреях-арийцах.
— И еще как! Ведь я нашел…
— Череп? — глаза Жоржа разгорелись. — Быть не может! Где?
Мы за полночь говорили о Язгулоне. Жорж осторожнее в выводах: по его мнению, на одних тамошних моих евреях старой расовой теории не опрокинуть: под пересмотр они ее поставят, конечно, шуму будет много, но до крушения еще далеко.
— Гассан проще говорил: не поверят!
— Что же, и правильно говорил, — задумчиво кивает Жорж. — Эту задачу не атропологией решать…
— Не циркулем, а ружьем?.. Вопреки профессору?
— Ну, ты сейчас уже — «ружье»! Точно нет других способов…
Самому Жоржу каратегинская поездка ничего не дала.
Все те же черепа «средиземноморцев». Вот ящерицу он в окрестностях Бардобы убил — действительно редкую. Серая, в красных пятнах, и гребень от затылочной кости до оконечности хвоста как у сказочного дракона. Зубатая. Рост — почти два аршина в длину и пол-аршина вверх. Разновидность Varanus, до сих пор не известная: войдет, стало быть, в зоологию под Жоржиным именем: Varanus Cjordjiana!! Обессмертил себя мимоходом Жорж…
Тяжелые вьюки наши все оставлены в Гарме, столице Каратегина. Придется, стало быть, заходить за ними; а я-то надеялся прямо с Алая перевалить в Фергану: домой — кратчайшим путем! И сердце нудит от мысли о бековском приеме. Довольно с меня, не хочу, не могу больше…
— Все равно, от этого не уйдешь, — смеется Жорж. — Тигровый закон — закон вечный!
— Вечный ли?
— Ого! — Жорж щурится подозрительно и ласково. — Это что, новое? С Тропы?
Хороший он — Жорж. А все-таки — с ним… не говорится.
По Алайской долине путь легкий: степью. Если бы не ветер, было бы совсем хорошо. Торопились во весь конский ход: от зари до зари — в седлах; шел уже и здесь снег. Застелет — глазам моим конец. Прежней острой боли нет, воспаление проходит, а все-таки мутнеет по временам правый глаз, набегает слеза, та же, что на Памирах. Едкая, как расплавленный свинец.
Уйти от снега успели на четвертую ночь счастливо перевалили в Каратегинскую область и теплым закрытым ущельем вышли на широкую равнину. Зачернели в зеленых островах садов богатые кишлаки. Опять виноград, дыни, тепло, солнечно, не жестоким памирским светом — с неба в упор, а ласковым, долинным, далеким солнцем.
На последней перед Гармом ночевке в мечеть, где мы расположились, толпою пришли молодые и старые.
— Просьба собравшихся. Расскажи о Дивьей Тропе, таксыр. Как ты одолел заклятье Хранителей?
Что им ответить? То, что было, — не расскажешь: не поверят они, а то, чему поверили бы, что рассказать можно, того не было…
— Мой путь не пройден еще: я только на начале Тропы. Рано рассказывать, не о чем! Лучше о другом, о вашем поговорим, старики…
— Что же говорить о нашем? Наши дела какие? Об урожае больше да о налоге… Да вот еще выселенцы у нас: из Гиссара беженцы. И без них тесно — а принять надо. Хуже прежнего злобствует Рахметулла…
Рахметулла! Опять это имя!..
— Бегут из Гиссара: житья не стало. Нынче у бека нашего гостит Рахметулла. Слух идет: хлопочет, чтобы наложил бек запрет на переселенцев, закрыл от них свой округ. Не то оскудеет людьми Гиссар.
— А у вас в кишлаке много выселенцев?
— Десятка два будет. Вот эти — гиссарцы и те вон, в углу, тоже, таксыр.
— Давно Рахметулла у бека?
— С неделю или больше. Сейчас на охоте татарин; в летнем бековском дворце, в Карасу-Мазаре: отсюда таша полтора…
Мысль внезапная, острая, холодная, как сталь. Теперь же, сейчас начать. Бухара, Россия — тигровая порода одна. Кто это говорил о малом? Пусть малое. Главное — мимо не пройти, глаз не закрывать. Ведь надо же: всех!
Народ стал расходиться. Я остановил гиссарцев:
— У меня есть слово к вам.
Переглянулись. Остались. Девять человек. Молодые. В оборванных, заплатанных бешметах.
— Гиссарцы! Когда тигр режет людей и скот, когда нет от него жизни кишлаку или целой округе, что надо делать?
Ближний ко мне недоуменно поднял глаза:
— Убить.
— Так. Кто из вас едет со мною в эту ночь на Карасу-Мазар?
Горцы вздрогнули, сжались плечами.
— У нас нет коней… и оружия…
— Даже ножей?
— Ножи есть. Как можно без ножей! Но Рахметулла не ездит без стражи. Во дворце много людей.
— Из вас кто-нибудь бывал там?
— В саду, на поденной работе были Аджой и Багирма…
— И я был… Но во дворце много стражи. С одними ножами…
— Вернее оружия нет! Разве Рахметулла ждет удара? Мы пройдем!
— А кони?
— Сколько пойдет вас?
Переглянулись, пошептались.
— Будем считать — семеро.
— Девять коней у моей коновязи. Сумеете вывести восьмерых из кишлака?
Тот, кого назвали Багирмой, насмешливо свистнул:
— Здешние спят, как сурки. Любого из них я за ноги вытащу из собственной его сакли.
— Поставьте своего к коновязи на ночную охрану: старшина будет рад, что не из его сельчан. Кто едет — зачерните золою лица. Я выйду к околице, только переоденусь: во вьюке у меня и чалма и халат. Времени не теряйте. Ночь коротка. До рассвета кони должны быть на приколах…
