переживания, которым не находит объяснения — из числа известных объяснений, конечно. Таким образом, человек успешно избегает нового опыта.
Ха-ха. Ведь если показать той несчастной троице СРАЗУ все, что происходит в Монастыре — то, что мы узнаем за целый год (а может, и не узнаем никогда, только будем неуверенно догадываться), — то гарантированно сработает механизм вытеснения. И никакого «стирания памяти» не понадобится.
Днем в круглом дворе нам объяснили, в чем заключается новая практика. В течение нескольких часов мы должны были ходить по Монастырю поодиночке, стараясь не попадаться друг другу на глаза. То есть, если в поле зрения появится кто-то другой, следовало осторожно и, по возможности, незаметно скрыться. При этом, сказал Монах, мы имеем право зайти в любое здание и в любую комнату, если двери открыты. Даже желательно, чтоб мы исследовали Монастырь изнутри, поскольку до сих пор большинство из нас бывали только в тех помещениях, куда приводили монахи.
Женя спросил, можем ли мы незаметно наблюдать за другими. Монах ответил, что да, такой вариант допускается, но только если нам больше нечем заняться. На лицах некоторых отразилось недоумение: а что еще делать людям в пустынном огромном Монастыре, кроме как заниматься друг другом? Что расскажут нам комнаты, в которых никто не живет? Конечно, здесь все источало строгую красоту, повсюду поддерживался определенный стиль, но иногда от Монастыря веяло заброшенным музеем. Казалось, здесь могло бы происходить гораздо больше, чем происходило.
Любое событие, которое, как чудилось, могло бы обернуться чем-то огромным, способным перевернуть жизнь шестнадцати человек и наше понимание мира, почему-то не находило своего гранзиозного завершения, а таяло в спокойной атмосфере, развеивалось как дым, выглядело как просто очередная игра. То, что тревожило меня вчера, легко отбрасывалось сегодня. То, о чем я всерьез думала ночью, становилось бессмысленным днем. И так далее. Мне даже не хватало духу возмутиться, что над нами издеваются, маскируя под «исследование» совершенно непоследовательные действия.
Что ж, у меня были планы насчет побродить по Монастырю. Забраться наконец на верх той башни. Пройтись по комнатам людей, которые меня интересуют. Зайти на склад, и посмотреть имена на шкафчиках для вещей: прошло больше недели, а я до сих пор не знала, как зовут восточную девушку — единственную из шестнадцати. Ах, да — еще мозаика в зале, где стоят кругом кресла.
Ожидая, пока часть людей разойдется, я поняла, что ничего из этого делать сегодня не стану. В какой-то момент реальность переключилась, и я осталась одна.
До этого минут десять я шла с осторожностью, опасаясь кого-нибудь встретить, — ведь нам следовало сохранять незаметность. Но вдруг — я замедлила шаг между двумя невысокими стенами, огораживающими дворы — я поняла, что никого из наших не увижу. Тут же появилось чувство, что если сделать шагов пять назад — я вернусь. Я не вернулась.
Стена справа перешла в здание, которое как-то плавно загнулось, — я даже провела по камням рукой, чтобы ощутить эту плавность, — и тут увидела тяжелую приоткрытую дверь. Так было уже много раз в Монастыре: дверь как будто бы черного хода, а за ней — узкая лестница. Я поднялась на второй — довольно высокий — этаж, пошла по полутемному коридору, вслушиваясь в собственные шаги; повернула возле окна. Двери, выходящие в коридор, я проверять на стала.
Повернула еще раз, вышла на лестницу, поднялась. Прохладный лабиринт коридоров можно было исследовать бесконечно. Я то спускалась, то поднималась, стараясь все же не добираться до первого этажа, ориентируясь по виду из редких окон. Коридоры меня затянули, я даже не останавливалась. Так я прошла, наверное, несколько километров, пока, оставив за спиной единственное в обозримом пространстве небольшое окно, я не повернула налево — в почти полную темноту, в которой едва угадывались прямоугольники симметрично расположенных дверей.
И вот, когда я перестала видеть собственные руки, но оборачиваться и тем более возвращаться мне не хотелось, — а коридор все не кончался, — тогда, как в том подземелье, мягко стал зажигаться свет.
Желтые лампы, встроенные в обшитые коричневым отполированным деревом стены. Это место чем-то напоминало внутренности корабля.
Теперь-то я твердо знала: оборачиваться нельзя. Все открывшееся мне могло исчезнуть.
Всматриваясь вперед — лампы горели не слишком ярко — я различила с правой стороны что-то непохожее на уже привычные двери. Какой-то разрыв между стенами.
Я поспешила туда. Это было большое, метров в десять окно, но выходящее не на улицу, а в помещение.
А в помещении…
Свет там горел немного ярче, при таком свете уже можно было читать. Но они не читали.
Люди, незнакомые мне.
Помещение представляло собой что-то вроде учебного класса со столами в два ряда; ряды выстроились параллельно окну. С другой стороны, напротив меня были окна уже на улицу.
Я прижала ладони к стеклу и почувствовала, как напряглась. Меня не замечали.
Люди сидели и слушали человека, который стоял у доски. Я слышала, что он говорил, но пока не понимала. Меня захватывало увиденное. Этот человек был профессор. Он выглядел немного иначе, — как- то суровее, сосредоточеннее. То, как он обращался к сидящим людям, говорило, что к ним он относится куда как серьезнее, чем к нам.
Ирония и снисходительность исчезли. Его слушатели отвечали той же серьезностью и сосредоточенностью. Похоже, они воспринимали не только слова, но и другое, словами невыразимое.
Я перевела взгляд на окна. Там… там пошел снег. И падали листья. Пасмурное осеннее небо.
Дисплей, — решила я. Огромный дисплей. Изображение транслируется с компьютера, пейзаж подбирается в соответствии с темой лекции. Кружение листьев и снега вполне соответствовало тону профессора.
Мое внимание переключилось на людей. Я осторожно постучала по стеклу. Никто не отреагировал. Я огляделась. Ни одной двери, которая могла бы вести в этот класс.
Ни с моей стороны, ни изнутри. Как же они попали сюда?
Я подумала, что и лекция вполне могла быть фильмом. Очень реалистичным, с эффектом объема. Мало ли, какие технологии доступны университету. Я успокоилась.
Рассмотрела людей. Шестнадцать человек, довольно молодых. Их одежда была теплее, чем наша, и более темного цвета. Одинаковые свободные штаны и рубахи. У некоторых штаны заправлены в знакомые мне высокие коричневые ботинки.
Грустно улыбнувшись, я поняла, что это была другая группа. Только выглядели они не подопытными. Они выглядели учениками. Я позавидовала им. Всмотрелась в лица.
Другие. На знаю, повлиял ли так на них Монастырь. Скорее, они казались людьми из другого времени. Более стойкими, прочными, уверенными в своем будущем и в том, кто они есть. Какая-то прямота и открытость. Может, даже самоотверженность. Чем-то они напоминали людей из фильма про город ученых, но и я не могла сказать точно, счастливы ли они, светло ли у них в душе. Но однозначно, им были присущи целостность и внутренняя чистота. Чего, конечно, не хватало нам. Среди таких людей и сам профессор выглядел моложе.
Я вздохнула, немножко разозлилась, подавила злость и, наконец, стала внимательно слушать.
Запись тридцать первая
— Существует и другая легенда о школах, более смутная и более мрачная. В то время как в Европе активно развивались университеты, а молодежь осваивала эмпирические науки на благо, так сказать, капитализма, в отдельных заброшенных монастырях и замках обосновались группы людей зрелого возраста, предпочитающих уединение городскому шуму. Часть из них жила в глуши постоянно, другая часть периодически путешествовала. По одному, по два, максимум — по три человека.
Представьте себе мужчин за пятьдесят, но не стариков, вполне крепких, с обветренными лицами и в дорожной одежде, в общем — странников. Но не бедных, совсем не бедных. Хотя обычно они останавливались в скромных гостиницах, им никогда не приходилось попрошайничать, а на руках некоторых,
