— Я понимаю, что такое психотропные вещества, — мне нравилось тихо его доводить.
— Нет, не заставляли. Об этом есть в договоре.
— Вас склоняли к приему психотропных веществ?
— Нет. Никогда.
— Вам подмешивали психотропные вещества в пищу?
Происходящее выглядело полным бредом. С чего вдруг полковника так интересовали наркотики? И вообще, имел ли он право задавать такие вопросы? Может, он — несостоявшийся следователь?
— Нет.
— Откуда вы знаете? — он снова двинулся ко мне, радостно блестя глазами в надежде, что наконец подловил.
— Я думаю, что не подмешивали, — равнодушно ответила я, выделив «думаю».
— Ладно, — отстранился полковник. — Вас заставляли здесь что-нибудь делать помимо вашей воли?
— Нет.
— Вы считаете, вас окружают здоровые люди?
— Я не специалист.
— Кроме тех, кого вы сегодня видели, здесь кто-нибудь живет?
Похоже, он избегал называть Монастырь его именем. Так же, как и «исследовательским центром».
— Нет, — я представила Веру.
— За то время, пока вы здесь жили, сюда кто-нибудь приходил?
— Не знаю, — я надеялась, что остальные соврут с такой же уверенностью. Даже если монахи поступили не по закону, я была на их стороне.
— Вы хотите сказать, здесь все в порядке? — полковник прищурился то ли зло, то ли разочарованно.
— Со мной все в порядке. С остальными, я думаю, тоже.
— А если мы пригласим врача?
Я сделала недоуменное лицо: мол, не понимаю, зачем здесь врач. Даша ушла куда-то совсем глубоко. Ее тихое существование я поводом для вызова доктора не считала.
— Через час отправляется наша машина, — сказал полковник. — Вы хотите поехать домой? О договоре не беспокойтесь. Вам даже выплатят компенсацию за проведенное время.
Я вздохнула и посмотрела на него так, будто компенсацию надо выплачивать за тот идиотизм, который он здесь развел.
— Я не собираюсь никуда уезжать. В Монастыре меня все устраивает.
И с удовольствием увидела, как дернулось лицо полковника при слове «Монастырь».
Запись пятьдесят четвертая
Меня отвели в один из многочисленных монастырских дворов, где на камнях сидели остальные допрошенные. Два солдата стояли на карауле. Они не вписывались в общую картину своим грубым видом, но вели себя тихо. Я села к нашим. Было трудно обращаться по известным именам — настолько все изменились. Уставшие городские люди.
Я встретилась глазами с Игором. Что-то в нем было совсем уж не так. Тогда в общей толпе, в первом дворе, я заподозрила это, но толком рассмотреть не смогла, а когда он шел на допрос, его загородил солдат. Я перевела взгляд с лица на плечи, заметив мельком, что он как-то виновато опустил взгляд… и тут у меня перехватило дыхание.
Ненадолго.
Я поняла, что подразумевал полковник, спрашивая, все ли в порядке в Монастыре.
Левый рукав монастырской рубахи Игора оказался полностью заправлен внутрь, а у ворота я различила повязку. Но под рубахой между тканью и телом была пустота. То есть, повязка не придерживала сломанную, скажем, руку. Левой руки у Игора…
Ошеломленная, я забегала глазами по остальным. Те глядели невесело. Справившись с собой, я прошептала:
— Они? — и покосилась на солдат.
— Конечно, нет, — ответил Игор. — Они здесь недавно. Это тогда, в горах.
Грешным делом я подумала, может, полковник и прав. Но надолго меня не хватило.
Тем более, Игор потом рассказал, что случилось. Той ночью, когда сорвался Илья и связывающую нас веревку убрали. Темень стояла почти непроглядная. Тогда Игору показалось, будто он должен уйти в эту тьму. Он тихо выскользнул из цепочки, никто не заметил. Теперь он понял, что монахи знали о его побеге с самого начала, но дали ему волю. Он шел наощупь. Двигал ногу вперед, не отрывая полностью от земли. Он боялся, конечно. Разумно было бы подождать до рассвета. Но Игору хотелось проверить, на что он способен один в горах. Он думал, что раньше так жил, только забыл. Горы должны были рассказать. Как слепой, он двигался неясно куда, и в конце концов сообразил, что поступает глупо. Но кричать он не стал, чтоб не показаться еще большим дураком.
— Дело не в темноте, которая заманивала меня, как я пытался думать, — сказал Игор. — Меня просто достало все время находиться в толпе. Слишком тесно. Меня разбудили и погнали в горы, как барана. Я разозлился. Хотел уйти из Монастыря совсем.
Серьезный, похудевший, приобретший более темный загар, чем раньше, он походил сейчас на старшего Монаха. Такими становятся люди, которые сначала пользуются большим спросом из-за своих внешности и ума, а потом что-то случается, переламывается, и уже все равно, как на них смотрят другие. Вроде бы Игор выглядел ничуть не хуже, чем раньше, но первым делом в глаза бросалось, что у него нет руки. Интересно, чего тогда был лишен старший Монах?
Игор свалился в расщелину, когда уже рассвело. Он устал, напряжение от движения в темноте его вымотало. А может, он привык идти наощупь, и смена ориентиров с ощущаемого на видимое его испугала. Так или иначе, он не удержался и упал. В остальном он отделался синяками, и — повезло — смог не удариться головой. Но левая рука попала между камней, а сверху свалились еще. Игор инстинктивно дернулся и заорал, осознавая, что хрустнули кости и что острые края породы влезли глубоко под кожу, — последнее, что он помнил перед тем, как отключился.
Потом он видел, как его несли, но все вокруг плыло, пейзаж сливался в сплошное серо-зеленое полотно. Кто делал ампутацию, он не знал. До того его несколько дней держали на обезболивающем. Он окончательно пришел в себя в больнице, в палате с невероятно высокими потолками — как в церкви. Интерьер вообще напоминал о средневековье и наводил на мысли о мученичестве. К Игору приходили профессор и оба монаха. Он чувствовал себя, что называется, в ясном уме и твердой памяти.
Вот только следы болевого шока, перебравшиеся в душу и укоренившиеся там. Ему дали посмотреть на руку, да. Он не мог ей шевельнуть, и дело не в анестезийной заморозке. Игор, для которого его тело всегда было объектом работы. Тренировки в спортзале и гордость от собственной силы. В Монастыре, когда надо было начать вспоминать, Игор — практически, ради игры — решил, что ему не хватает легкости, которая выражается в оторванности от земли. Отсюда появились и модели самолетов, и — немного позже — прыжки с парашютом, когда Игор ловил себя на остром желании до последнего удержаться: не раскрывать полосатый купол.
— Иногда жаль, что я не ударился головой, — желчно сыронизировал он, и эта желчь никак не вязалась с его прошлой солнечностью: тогда он был точно брат Тани, самой светлой среди нас. — Но я подумал, что рука — это правильно, ведь Монах говорил, что наша жизнь должна быть такой, чтоб за нее не грех отдать руку. Вот я и отдал. Иногда, правда, бывает страшно — в тот момент, когда я вижу испуг в ваших глазах. Помнишь, как ты поняла, что я — калека, и чуть не вскрикнула?
— Я бы не вскрикнула. У меня пропал голос.
— Тем более. Но я такой, какой есть. Это лучше, чем когда женщине, больной раком, отрезают обе
