для нас, бесповоротно? Как же такое могло случиться? Уступили друг друга без борьбы. Наша любовь оказалась хилой, ей не хватило запала, чтобы продолжать жить, чтобы превратиться в смысл нашей нынешней жизни. Заслуженное поражение.
– И Токио, наверное, тоже чудесный город.
– Потрясающий.
И на этом, и на том свете нет иного абсолютного добра, кроме доброй воли.
Бредни, подумал Гарс, закусывая запеченной фасолью в чайной Лайонса на Тоттенхем-Корт-роуд.
Абсолютного добра не существовало. Воля трактовалась лишь как физическое усилие. Нравственная распущенность рассматривалась в аспекте психического здоровья. Добродетель имела значение, но опять же лишь в этом узком аспекте. Большой важности ей не придавали, что тоже само по себе было существенно.
Он поцеловал Дорину. Это важно, но только в тот, отделенный от других момент. Из этого поступка ничего не следует, он ничему не служит причиной. Был ли этот поцелуй невинным? Да. Но с какой стороны существовала невинность – с ее или с его?
Надо ли пойти к дяде Мэтью? Встреча наверняка будет натужно-драматической, а именно таких сцен он сторонится. Тут, как с поцелуем, произойдет нечто важное, но в ином роде. У этой сцены будут последствия. А может, он все-таки ищет чьего-то одобрения? Мэтью? А может, чьей-то любви? Мэтью?
Он поцеловал Дорину. Может, семейная жизнь отца еще не погибла окончательно, может, еще можно что-то спасти? Но ему-то какое дело?
В ресторане, где он мыл посуду, к нему все время приставал один безработный актер по фамилии Тревор. В ресторане разговоры шли только о сексе. Гарс ненавидел секс. Первый опыт, полученный в Америке, оставил лишь чувство гадливости и стыда. Лучше жить одному. Почему они с Людвигом никогда не говорили на эту тему?
Он беспокоился о своем будущем и о своем душевном состоянии. Воодушевление, вызванное возвращением домой, сменилось упадком сил. Он искал, чем бы заняться, встречался по этому поводу с разными деловыми людьми. Случайность выбора раздражала его. Все, что ему предлагали, казалось слишком частным, несущественным, второстепенным, хотя он отдавал себе отчет, что благопристойное существование ярким и волнующим быть не может по определению. В этом как раз и суть, он и сам это еще раньше признал. Но в подобной ситуации начал чувствовать бесполезность собственной мудрости, к этому добавился еще упадок сил, в общем, он поддался унынию.
Тем временем жизнь шла как попало. С утра до вечера он занимался волонтерскими обязанностями, кого-то куда-то устраивал, что-то согласовывал. А по ночам мыл посуду и выслушивал всякие гадости. Он хотел жить так, чтобы ни о чем не жалеть, ничем не владеть, ничего не желать, ни на что не надеяться, но из теории ничего не выходило. Его мысли изменялись, в замыслы проникало нечто непредвиденное и совершенно не нужное. Например, беспокойство об отце. Ранее он считал, что будет хладнокровно выполнять долг, не впутываясь ни в какие тревоги. Но люди занимали его мысли, пробуждали в нем любопытство, возможно, даже злость.
И еще странное чувство необходимости, например: надо увидеться с дядюшкой Мэтью, и как можно скорее, иначе что-то случится. Чего он, собственно, ждет от этой встречи? Идея добродетели – это фальсификация, думал он, так же как и Бог. Только осознав это, человек начинает жить. Неужели вообразил, что может все это выложить Мэтью? Ведь нет ничего опасней, чем подобный разговор с дядюшкой.
Мэтью держал в руке вещь, которую считал одним из драгоценнейших своих приобретений. Неглубокую вазу династии Сун с узором в виде пионов. В белизне ее был оттенок слоновой кости, такой, наверное, белизну увидел бы ангел, если бы его попросили этот цвет изобрести. И фактура была тоже невыразимо прекрасна – сочетание мягкости и твердости, глубины и внутреннего света.
Он поставил вазу на стол рядом с чашей эпохи Тан, сделанной в форме хризантемы. Ее несказанный цвет, цвет воды, наверное, тоже сотворил не человек, а сам Господь.
Коллекция прибыла, уложенная в несколько ящиков. Он потихоньку распаковывал их. История его жизни, в некотором смысле. Старые друзья.
При расставании с Мэвис явно обозначилась взаимная обида. Ну, с этим покончено. «Я оказался не таким, каким она воображала, – думал Мэтью, – а она, несомненно, не такой, как воображал я, ну что ж, значит, такова наша судьба – обманываться, да и по заслугам. А настал час – и мы тут же согласились на разочарование». Слишком многого друг от друга ждали. Больше всего его угнетало, что он, по всей видимости, показался ей физически отталкивающим. Его охватила тоска по молодости, теперь, после стольких разочарований, кажущейся едва ли не романтической.
Мэвис была для него целью, к которой он стремился, но ничего не вышло, ничего не получилось, отчего вопрос, что делать дальше, стал еще более явным. Он вернулся сюда, на родину, потому что больше ничего не оставалось делать, он вернулся также и ради Остина. Но и с Остином потерпел неудачу. Поэтому, чтобы как-то убить время, он зачастил в клуб, где с Чарльзом Одмором и Джеффри Арбатнотом завязывал пустые разговоры о политике.
Симптомы приземленности нарастали в нем, как при бурно развивающейся болезни. Он жаждал развлечений, детективов, телевизора, выпивок, сплетен. Раз или два мелькнула мысль – не позвонить ли Каору? Но Каору не любит телефона, и разговор получился бы неловким, невежливым, оскорбляющим чувство собственного достоинства. Что можно сказать друг другу на таком расстоянии? Мэтью не хотел позориться перед Каору. Достоинство – это все, что у него осталось. Возможно, закончится все это тем, что он начнет писать мемуары.
Остин занимал в его мыслях участок безнадежной тревоги, связанной скорее с прошлым, чем с будущим. Брат снился ему едва ли не каждую ночь. Вновь и вновь разыгрывалась сцена на каменистом склоне. Бетти снилась ему. Дорина снилась ему. А Мэвис не снилась. Тисборнов избегал. В их присутствии он невольно начинал играть роль, которую находил невыносимой, – светского человека, сделавшего блестящую карьеру. Тисборны подавали реплики, побуждали играть дальше, награждали аплодисментами. Он очень хотел увидеться с Шарлоттой, чувствовал даже, что это его долг, но все время откладывал. Охотно встретился бы и с Людвигом Леферье, но опасался, что все закончится чаем tкte а tкte с Грейс. И с Гарсом не прочь был бы встретиться, но это исключено. Ему нужно было занятие, но не такое, какое все время предлагал Чарльз Одмор. В конце концов занялся домом. Надо разместить коллекцию. Он нанял уборщицу, автомобиль и газонокосильщика-ирландца. Наедине с собой ему было зябко.
Кто-то звонил в дверь. Мэтью где-то оставил пиджак. И не мог вспомнить, где именно. Пошел открывать в чем был. На пороге стоял Остин.
Испытав взволнованное удивление, Мэтью тут же подумал: какой же он еще молодой и как хорошо выглядит под этим солнцем, отражающимся в светлых волосах.
– Прошу, – сказал Мэтью как можно спокойней.
На улице стоял сияющий новенький автомобиль Мэтью.
Обойдя ящики, Остин пошел вслед за братом в гостиную, где всюду – и на столе, и на каминной полке – все еще обернутые в солому, стояли вазы и кубки.
– Это и есть знаменитая коллекция? – спросил Остин.
Он, кажется, слегка пьян, подумал Мэтью. Выпил для храбрости.
– Да. Для нее здесь не хватает места. Придется, наверное, часть отдать в музей.
– То есть пока не отыщется более обширный дом?
– В общем-то… э-э… требуются специальные стеллажи… в домашних условиях нет того эффекта… вот в чем проблема… я ведь раньше не собирал всю коллекцию в одном месте…
– А как же там обходился?
– Там я рассовывал по разным местам и продолжал покупать новые экземпляры.
– Прямо какая-то страсть вроде алкоголизма?
– Возможно.
– У каждого свои вредные привычки. Но как-то глупо быть владельцем и отдавать в музей, тебе не кажется?
Остин неожиданно взял одну из ваз и, нахмурившись, стал рассматривать. Мэтью невольно подался
