Нет страшнее разлада, чем внутренний разлад. Ей нужно, ей хочется теперь поговорить с Серёжей. Поговорить и хотя бы очиститься перед ним. Виновата она или нет в своей любви к Алексею, но все же она принесла много страданий Сергею, сломав его счастье в домике с башенкой. Начав с этого, она, может быть, и спросит его, как ей быть дальше. Не враги же они. С этих слов она и начнёт.
«Серёжа! Мне нужно поговорить с тобой. Ты, по законам нашей бригады, не можешь мне отказать в этом. Я жду тебя дома в шесть часов вечера.
Руфина».
Записку Серёжа показал Капе. Капа сказала:
— Очень хорошо. Не растеряй мои слова.
И Серёжа пришёл. Он пришёл в косоворотке, сшитой Капой, и сел возле Руфины на ступени недостроенного крылечка их дома.
— Серёжа, мы все-таки не враги. Мы просто жертвы самообмана…
— Руфина! — прервал её Серёжа. — Не «самообманываешься» ли ты, когда говоришь о самообманах, самовнушениях, самогипнозах…
— Не думаю. Мне кажется, мы не любили друг друга. Нам хотелось любви, и мы выдумали её, а потом поверили в выдуманное.
— Я опять повторяю то же самое. Не выдумываешь ли выдумку о нашей любви? И если выдумываешь, то выдумывай о самой себе, а не обо мне.
— Серёжа, неужели ты до сих пор любишь меня?
— Нет, Руфина, — сказал он, — у меня, кажется, уже нет любви к тебе, но я не могу побороть в себе обиду. Ты не захотела тогда хотя бы немножечко смягчить наш разрыв. У тебя не нашлось сострадания ко мне… Помнишь, как ты повернулась ко мне спиной, стала смотреть в окно и не оглянулась, когда я… когда я так неуверенно уходил?
Руфина не оправдывалась:
— Да, это было бестактно с моей стороны.
— Нет, Руфина, «бестактно» — это не совсем подходящее в данном случае слово. Но я не хочу искать подходящие слова. Ты поступила тогда в тот тягостный день по крайней мере не по-товарищески.
— Да, Серёжа. Я тогда думала только о себе. Иначе я и не могла тогда, Серёжа…
— Иначе ты не можешь думать я теперь, Руфина. И в этом все твои беды. Все, Руфа. Ты всегда, Руфина, думала о себе. И работая на «ABE»… И собираясь выйти замуж за Алёшу… Потом — за меня… Потом — переходя на семнадцатую линию. Ты ведь тоже думала не о линии, а о себе.
Руфине было стыдно признаться, но солгать она не могла:
— Да, Серёжа. Мне хотелось счастья.
Горестная улыбка пробежала по Сережиному лицу. Много слов осуждения береглось у него для Руфины. Гневных, заслуженных ею слов. Но Сергей не воспользовался ими. Не пригвождать её, а убедить хотелось ему. Так требовали законы бригады. Так хотела Капа.
— Ты искала счастья, Руфина. И я понимаю тебя. Но разве человек может быть счастлив сам по себе, в одиночку? Его делают счастливым только другие. Человек не может быть согрет только своим теплом. Его согревает тепло других. Но для этого нужно, чтобы и ты тоже излучал тепло. Это великий закон взаимного излучения теплоты…
Серёжа остановился. Его щеки залил румянец.
— Ты меня извини. Я сейчас повторяю слова брата. Но чьи же слова, Руфина, повторять мне, как не его. Ведь он отдаёт все своё тепло людям. Я хочу походить на него. А быть таким, как он, — значит быть правдивым. Очень правдивым! Руфина, у меня нет ничего спрятанного от тебя. Хочешь ли ты мне ответить тем же? Правдивостью? Так лучше для тебя. Легче. Ты же сейчас очень несчастна и одинока.
— Я постараюсь, Серёжа. Говори. Мне нужно знать, что ты думаешь обо мне. Говори все.
В её голосе звучала готовность выслушать слова правды и понять их.
— Конечно, мне тоже нелегко говорить то, что есть, — признался Серёжа.
— Но я теперь не просто Сергеи Векшегонов, а и они. Бригада. И каждый из нас — это мы. А ты — нет. В тебе нет бригады, и тебя нет в бригаде.
— Кто же меня исключил из неё, Серёжа?
— Тот же закон взаимного излучения теплоты.
— Как же мне быть?
— Реши сама. Никто не может распоряжаться теплом другого человека. Но ты можешь прийти в бригаду. Можешь, если этого захочет твоё сердце.
Несколько минут они сидели молча на крылечке. Нагретая солнцем ступень была тёплой. Давно не сидели они вдвоём.
— А Капа? — спросила Руфина. — Как она собирается распорядится своим теплом?
— Об этом нужно спросить у неё.
Руфина прищурилась, улыбнулась, осветила зелёными лучами своих глаз Серёжу, крылечко и, кажется, все окружающее.
— Спасибо, Сергей, за то, что ты пришёл и посидел со мной на этом крылечке, которое не стало нашим крыльцом. Но я ещё подумаю о крыльце и, может быть, верну его нам.
Серёжа побледнел:
— Это теперь не в твоих силах.
— Если в твоих словах испуг, значит, в моих силах. Но ты не бойся, Серёжа. Я не сделаю это крыльцо нашим крыльцом. Поцелуй меня на прощание! Пожалей и уйди.
— Руфина! — чуть ли не взмолился Серёжа. — Я боюсь выполнить твою просьбу даже на прощание… Пожалей лучше ты меня, Руфа…
Руфина торжествующе улыбнулась доброй, почти материнской улыбкой. Потом подошла к Серёже, привлекла его голову к своей груди и сказала:
— А я, оказывается, все-таки любила тебя, мой мальчик… Теперь иди.
Она проводила его до ворот и закрыла калитку на засов.
Серёжа не спал всю ночь.
27
Новыми друзьями Руфины стали одиночество и размышления. Вот и теперь ей не хочется вставать с сундука и подходить к телефону. Но звонки настойчивы. Она взяла трубку.
— Алло, Руфа? Это я, Лида. Не узнала? Значит, быть богатой или счастливой.
Лидочка Сперанская, заговорив о платьях, туфлях, о новой клетчатой ткани, которую она купила себе и Руфине, кажется, позвонила просто так…
Мы знаем, что нередко желающие поговорить о Фоме начинают разговор о Ереме. Перейдя с клетчатой ткани на расспросы «как ты?» и «что ты?» и каковы планы на будущее, Лидочка несколько раз назвала имя Николая Олимпиевича. Один раз в связи с переходом на новый рабочий день. Другой раз она, распекая «заплесневевшую в безделье» экономку Гладышева Аделаиду Казимировну, удивлялась терпению Николая Олимпиевича.
Руфина отлично понимала, что главным в телефонном разговоре Лидочки Сперанской была не клетчатая ткань и, конечно, не Аделаида Казимировна, а желание узнать, как Руфина отнесётся к тому, что Николай Олимпиевич считал находящимся за пределами благоразумия, а Лидочка — наоборот. Думая так, Лида все же боялась предпринять какие-то более решительные шаги. Зная, что от этих шагов зависит теперь все, она искала поддержки и сочувствия на стороне. И такой «стороной» была для неё Руфина. Пусть её суждения не станут решающими, но все же небезынтересно знать, как она думает.
Руфина, узнав от матери в день приезда из Москвы о том, что Роман Иванович Векшегонов не то шутя, не то серьёзно убеждал два сердца соединиться в одно, отнеслась к этому безразлично. А теперь, после разговора с Лидой, вдруг задумалась…
Тут нам надо очень тщательно, вдумчиво и осторожно разобраться в клубке чувств и мыслей Руфины,