– Бывала, – сказала Юля, послав ему ослепительную улыбку, от которой сидящий вполоборота на козлах студент пришел в вовсе уж восторженное состояние. – А вы?
– Увы, не доводилось. Дядюшка прижимист, антре нуа…*
– Красивый город, сплошные памятники искусства, – сказала Юля. – Нотр-Дам, Эйфелева башня…
– Эйфелева? – удивился Петруша. – А что это за памятник искусства?
«Мать твою, – чертыхнулся про себя Кузьминкин. – Вот и первый прокол. Эйфелевой башни в Париже пока что нет и в помине, ее начнут строить только через десять лет…»
– Собственно, Эйфелева башня не в самом Париже, а скорее в Руасси, – сказал он быстро. – Руасси – великолепное дачное местечко неподалеку от Парижа. Монастырь был разрушен во времена революции, но башня сохранилась. Там великолепный ресторан…
На лице студента не было и тени подозрительности. Он кивнул с понимающим видом:
– Как я вам завидую, господа… Париж, Париж, ты стоишь мессы… Вы не встречали там господина Тургенева?
– Не довелось, – столь же спокойно ответил Кузьминкин. – Мы вращались главным образом в деловых сферах, едва урывая время на скудные развлечения вроде поездки в Руасси.
– Вы, бога ради, не обижайтесь, – сказал Петруша, – но если бы меня заставили стать финансистом или заводчиком, я бы поспешил незамедлительно повеситься… Я несовместим с подобной стезей, простите великодушно, господа. Это любезный дядюшка среди цифр и скучнейших расчетов чувствует себя, как рыба в воде…
Дорога до имения прошла в столь же пустой болтовне. Оно появилось неожиданно – коляска повернула, и посреди расступившегося леса возникла сказка. Белый двухэтажный домик с колоннами, не особенно и большой, но красивый, как свежевыпеченный торт. Сеть обсаженных аккуратно подстриженными кустами дорожек, ажурная белая беседка над прудом, белоснежные лодки с алой и желтой каймой, огромные кувшинки на прозрачной воде…
– Версаль! – Мокин, не сдержавшись, громко причмокнул.
– Да полноте, – беззаботно улыбнулся Петруша. – Видели бы вы имение госпожи Ипполитовой…
«Вот так п р е ж д е и выглядело, – со щемящей тоской подумал Кузьминкин. – Умом понимаешь, что где-то вдали – убогие крестьянские хаты, а вот сердце прямо-таки жаждет именно такого уютного уголка. До чего жаль, что не получится, обидно-то как…»
Их прибытие произвело легкий переполох. Шляпы принимала, то и дело неумело приседая в книксене, очаровательная особа в синем платье, которую Петруша именовал Дуняшей и пытался демонстративно ущипнуть, а она со столь же наигранным испугом ловко отстранялась, потупив глазки и бормоча:
– Барин, вы меня конфузите…
Ей ассистировали два лакея, сытые, мордатые молодцы в ливреях и чуточку криво надетых париках с буклями. Судя по их неуклюжей суете, гости тут были редки – особенно аргентинские.
Все пятеро следом за бойкой Дуняшей направилась на второй этаж. Один из лакеев, запыхавшись, обогнал, распахнул дверь и, притопнув ногой от усердия, протараторил имена гостей столь пулеметной скороговоркой, что понять что-либо было решительно невозможно.
Из-за стола поднялся и проворно направился им навстречу лысоватый пожилой человек с роскошными бакенбардами, в черном сюртуке с орденом Станислава в петлице, серо-черных полосатых брюках и коричневых штиблетах. Все верно. Именно такое сочетание – добродушнейшее круглое лицо и пронзительные быстрые глазки – было бы характерным для оборотистого чиновника, начавшего служить, несомненно, еще при Николае Павловиче и выпутавшегося из неприятного дельца о взятке без малейших последствий…
– Милости прошу, господа, – приговаривал он радушно. – Виктор Викторович рассказывал, вы превосходно говорите по-нашему?
– Мудрено было бы иначе, – сказал Кузьминкин. – Родители озаботились воспитать в любви к далекой родине…
– Крайне похвально! Знаете, у меня недавно гостил Петрушин, однокашник по Московскому университету, юноша из знатнейшей фамилии, скажу между нами – князь, но говорил сей молодой человек на столь варварской смеси французского с нижегородским, что господин Грибоедов украсил бы им свою галерею типусов… Позвольте ручку, мадемуазель! Коньяк, господа?
Это был не шалопай Петруша… Дело завертелось столь быстро и хватко, словно и не было меж хозяином и гостями ста двадцати лет. Юлю в два счета, предельно тактично, выпроводили погулять с Петрушей над прудом, и Андрианов-пер* вывалил на стол устрашающую кипу бумаг.
Кузьминкин оказался почти что и не у дел. Мокин с ходу взял все в свои руки. Время от времени он поворачивался к спутнику с конкретными вопросами, но главную партию вел сам. Очень быстро Кузьминкин понял, какая пропасть лежит меж его книжными знаниями по экономике и финансам времен Александра Второго, и серьезными деловыми переговорами. Это был потрясающий спектакль для свежего зрителя, книжного червя конца двадцатого века – светский по духу, но ожесточенный по сути торг насчет процентов, уставных долей и маржи, облаченный в изящные иносказания диалог о будущих взятках и точном списке тех, кто эти взятки будет принимать, неизбежные разъяснения, которые «аргентинцу» были необходимы, – и реплики Мокина, без промаха бившего в слабые места, в узлы нестыковок, в непроясненности… Понемногу Кузьминкин начинал понимать, как становятся новыми русскими. И подсмеивался сам над собой за прежние мысли о некоем потаенном секрете.
Не было секрета, магической формулы. Были великолепные мозги.
– Однако… – вздохнул отставной статский советник, когда в разговоре наметился определенный перерыв. Откинулся на спинку кресла. – Слышал я, господин Мокин, о заокеанских привычках ведения дел, но сам с ними сталкиваюсь впервые. Уж примите комплиментик от поседевшего на финансовой службе выжиги – в вас, искренне скажу, вулкан клокочет…
– Америка, – сказал польщенный Мокин. – Клокочет, знаете ли… Если все наши планы, дай-то бог, начнут претворяться в жизнь, мы с вами и Америку на уши поставим…
