– Имей в виду, что в 22.00 я принимаю ванну, и если ты влезешь в мое время, я в два счета перекрою тебе воду!
Я с удивлением уставилась в блекло-карие глазки, а их хозяйка продолжила:
– А конфорки мои правые. И не вздумай ставить на них свои кастрюли.
– С чего вы взяли, что я собираюсь ставить кастрюли на ваши идиотские конфорки? – удивилась я.
– Чё ж, голодать, что ли, будешь? Или ты сыроедка? В смысле… сырое трескаешь?
– Трескать, как вы выражаетесь, я буду у себя дома.
– Все вы так говорите, – пожевав губами и оценивающе оглядев меня с ног до головы, проговорило оранжевоволосое чучело в голубом байковом халате с отвратительными катышками.
– Что значит, все? – удивилась я.
– Все – то и значит, что все. То есть без исключения.
– И много их? – насторожилась я. Делить Назаренко со всеми я уже не хотела.
– А я считала?!
– Чего ж тогда говорите?
– А я у себя дома! Что хочу, то и говорю!
– Ну и оставайтесь у себя дома! – огрызнулась я. – Мне плевать на ваши конфорки!
Когда я, гордо поведя плечом, вышла на лестничную площадку, вслед мне из квартиры вылетело:
– Не забудь в следующий раз туалетную бумагу захватить и мыло! Не напасешься на них…
На улице, круто обдутая свежим весенним ветром, я, как мне казалось, легко стряхнула с себя наваждение. С ума сошла! Повелась на какого-то полубомжа! Калачи он, видите ли, продает! Неизвестно, чем он их посыпает: сахарной пудрой или каким-нибудь дустом, который у своей ядовитой мамаши крадет. Тем не менее в определенном смысле я провела все-таки неплохой вечерок, и на том спасибо! Только вы меня теперь и видели, страстный частный предприниматель и мамаша новой формации со своей десятичасовой ванной.
Ленечка спал на диване одетым, с телефонной трубкой в руках. Конечно же, звонил по больницам, но заснул, сраженный усталостью. Милый, милый… Какой же он милый… А я… Я – тварь! Гадкая тварь! Ну ничего… каждый человек может оступиться… А я… Я исправлюсь… Обязательно! Никто никогда больше не увидит меня в той мерзкой квартире с засаленными обоями, грязным окном и свободными левыми конфорками! Всю оставшуюся жизнь я посвящу Ленечке. Может быть, даже поступлю в институт, чтобы получить хорошую специальность, а потом зарабатывать неплохие деньги. Тогда моему любимому станет полегче. Он не будет так зверски уставать, и все у нас наладится. Хотя, какие после этих институтов деньги? Что-то никаких денег не видно…
Я стянула с Ленечки кроссовки, которые он не успел снять. Он даже не пошевелился. Усмехнувшись, я стащила с него джинсы и укрыла одеялом. Спи, любимый. Завтра я наплету тебе с три короба, сама поверю во все наговоренное и забуду Назаренко с оранжевой мамашей, как кошмарный сон.
Зацепин, разумеется, с ходу поверил в мою цветистую небылицу. За завтраком он, как всегда, что-то читал в своем вечном медицинском журнале, а потому разбираться со мной ему было недосуг: жива, и отлично! Полностью раскаявшаяся и готовая начать новую жизнь, с головой, густо посыпанной пеплом, я приехала в свой стройтрест. В холле на первом этаже Илья Назаренко устанавливал киоск с надписью «Питерский калач», стилизованной под славянскую вязь. Увидев меня, он так залихватски подмигнул, что сердце мое забухало не слабее знаменитого на всю страну Царь-колокола, если бы он, конечно, соизволил пробудиться и вжарить в полную свою мощь.
Как можно быстрее я убралась из холла на свое рабочее место и углубилась в печатание очередного отчета.
Уже через час весь трест был засыпан сахарной пудрой, слетевшей с расхватанных сотрудниками калачей, а Назаренко, собственной персоной, явился в приемную Мохначева с подарочным вариантом нового хлебобулочного изделия под названием «Заневский батон» с изюмом и цукатами внутри. Выйдя из кабинета начальника, удачливый предприниматель без долгих церемоний притянул меня к себе и жарко поцеловал. Его руки моментально забрались под мой пиджак. Я собиралась гордо вырваться, но Назаренко сам убрал руки. Он шепнул, что подъедет вечером к стройтресту, и, не слушая моих возражений, вышел из приемной Мохначева.
Весь рабочий день прошел в мучительных раздумьях на тему: «Каким образом сбежать от Назаренко?» Ничего хорошего я так и не придумала, потому что на самом деле сбегать от него уже опять не хотела. Слишком хорош был его поцелуй. Током било от рук Ильи, касавшихся под пиджаком моего тела. И все повторилось: долгий проезд в его машине на окраину Питера сквозь строй блочных и кирпичных домов, оранжево-перманентная голова мамаши, тушеное мясо с жареной картошкой и смятое гобеленовое покрывало, на котором мы с ним предавались любви.
На этот раз я держала руку на пульсе, то есть взгляд – на заклеенном синей изолентой будильнике. В 22.00, то есть в сакральный час принятия назаренковской мамашей ванны, я засобиралась домой. К одиннадцати обещал вернуться домой Ленечка.
– Останься, – вроде бы еще мягко попросил Назаренко, но в голосе уже явно слышались металлические ноты.
– Не могу, – ответила я. – Меня будут ждать и… волноваться…
– Ты замужем?
– Тебя это удивляет?
– Ну… вообще-то у меня обычно срабатывает чутье…
– То есть на замужних ты принципиально не обращаешь внимания?
– Нет… Говорю же, я их чую как-то…
– Ну… мы живем… гражданским браком, но… это ничего не меняет…
– Никакой брак ничего не меняет, если…
– Если что?
– Если ты со мной. Брось его.
– Кого?
– Своего гражданского…
Я и так уже готова была оставить Ленечку, но очень не понравилось то, что мне хотели это навязать.
– Не собираюсь, – довольно беззаботно сказала я.
Назаренко придавил меня к своему дивану так, что нечем стало дышать, и, изогнув губы в недовольной гримасе, громко сказал в самое ухо:
– Соберешься! Непременно соберешься!
– Ты так уверен, что я выберу именно тебя? – просипела я.
– Конечно, уверен! Иначе я ничего и не начинал бы с тобой!
– Все мы что-то начинаем, но игра не всегда идет по нашим правилам…
– Ну уж ты-то будешь играть по моим… И тебе понравится… Вот увидишь…
Он запечатал мой рот, открывшийся для протеста, поцелуем, от которого опять закружилась голова. От его грубоватых ласк внутри меня вновь родился и стал шириться огненный шар. Я чувствовала, как из него вырывались горячие ручейки, которые, струясь и извиваясь, бежали к каждой клеточке моего тела, и каждая хотела вспыхнуть и сгореть. И вся я хотела вспыхнуть и долго исходить огнем, чтобы освободиться от того сладкого и одновременно болезненного томления, в которое ввергали меня руки и губы Назаренко.
– Ну что? Бросишь его? Бросишь? – шипел он мне в ухо. – Разве ты сможешь бросить меня?
– Не смогу… – совершенно искренне отвечала я, полностью отдавая свое тело во власть его рук. – Не смогу… не смогу… хочу быть только с тобой…
– Тебе ведь никогда не было так хорошо… никогда… ни с кем… – убеждал меня Назаренко.
И я соглашалась со всеми его словами. Когда нервы натянуты струнами, когда чувства обострены так, что кожей, кажется, можно видеть и чувствовать вкус, нельзя вспомнить, было ли еще когда-нибудь так же хорошо, как в эту минуту. Вряд ли мне было хуже с Ленечкой, но Назаренко совсем другой, он доставлял мне удовольствие по-другому, а потому и сравнивать непросто, да, собственно, и ни к чему. Ленечка – это Ленечка, а Назаренко – это Назаренко. Ленечка был изучен мною вдоль и поперек. Назаренко покорял
