сама… чтобы я ни во что не вляпался. А потом не пришла. Сука, мне же было нужно…» Значит, вот в чем было дело. Я взглянула через стол на Барсадзе. Он сидел опустив голову, постукивал пальцами по столу. Взрослый, умный человек. Он не хотел мешать Ванде, зная, что скоро все прекратится само. Достаточно было посмотреть на Тони в прошлое воскресенье, чтобы понять это. Со смертью Моралеса кончилось бы все. Ванда могла бы бросить осточертевшую налоговую инспекцию, уехать из Москвы в свою Андалузию… Барс никогда не женился бы на ней, но всегда был бы рядом. Он ждал целый год. А потом – минутная несдержанность, срыв, ссора… и Ванда убежала, хлопнув дверью, – вполне в ее стиле. Подумав, что Барс больше не поможет ей, она решила действовать сама. И отыскала на барахолке Нигматулина. Но почему добытый пакетик с героином остался у нее дома? Почему она не отдала его Тони? Почему была разгромлена квартира, что означали слова в записке «Георгий! Ново-с. м. от. фот.?! зачем»?
– Георгий Зурабович…
– Да? – он вздрогнул, поднял глаза. – Извините… Я слушаю вас, Нина.
Я рассказала ему обо всем. Не забыв ни нашу поездку к Суарес, ни встречу с Тони, ни блицкриг на барахолке братьев Мелкобесовых, показала записку. Барсадзе выслушал все без единого слова. Запиской он крайне заинтересовался, но тоже не смог понять, что имела в виду Марсианка, и заверил меня, что никаких фотографий в глаза не видел. К моему удивлению, его не удивил рассказ о найденных мною у Ванды книгах по иконописи:
– Да, про иконы я знаю. Кажется, летом она начала этим заниматься. Несколько раз ездила в какую-то церковь…
– В какую? Где? Куда?
– Я не знаю, – хмуро сознался Барс. – Она никогда не звала меня с собой.
– Но почему? – Лицо Барсадзе потемнело, и я поспешила уточнить: – Я хотела сказать – почему она делала это?
– Я спрашивал ее. Но вы же знаете, Нина… Если она не хотела объяснять – бесполезно.
Помедлив, я задала последний вопрос:
– Как вы думаете, Георгий Зурабович… Она была в своем уме?
Барс резко поднял голову. Я увидела, что он несказанно изумлен:
– Кто? Ванда?! Да, конечно! Почему вы решили?!.
Сказав «а», нужно было говорить и «б».
– Она рисовала иконы со своим лицом. – Я расстегнула сумочку и вытащила три измятых листка. Барс разгладил их ладонью, всмотрелся в карандашные штрихи. Я напряженно следила за выражением его лица. Оно оставалось недоумевающим.
– Этого она мне не показывала. Нет… Не знаю.
Вот и все. И здесь уже нечего было искать. Я притушила в пепельнице сигарету, чувствуя себя усталой и совершенно опустошенной. Барс подал мне рисунки. Казалось, он тоже был разочарован нашим разговором.
– Что ж… Спасибо, что приехали. И еще… Нина, у меня просьба к вам.
– Да?
– Я буду искать Ванду. У меня свои каналы и способы, я сделаю все, что можно. Но остается ее прабабка в деревне. Ванда часто, почти каждый выходной, ездила туда. Вы понимаете, что мне… Что я не могу там появиться.
– Да… Да, я поняла. Я завтра… нет, послезавтра поеду туда. С работы так сразу не отпустят, надо написать заявление.
– Конечно. – На лице Барсадзе не было и намека на улыбку, но я поняла, что он смеется. – Нина, скажите… Зачем вы пошли в налоговую?
Я задумалась. Весь вечер мы проговорили с Барсом откровенно – так к чему же врать под конец?
– Потому что финансовый техникум был близко от дома.
Барс пожал плечами:
– Это не женское дело. Если захотите уйти оттуда – сообщите мне. Я найду для вас хорошее место. И… чистое. Вы понимаете.
– Спасибо. Я подумаю. (Только этого мне не хватало!)
Рядом со столиком снова появился официант. Барсадзе недовольно посмотрел на него, но тот нагнулся и тихо произнес несколько слов по-грузински. Барс повернулся ко мне и впервые за вечер улыбнулся по- настоящему – во весь рот, блеснув крепкими белыми зубами. Его сумрачное лицо сразу стало моложе на двадцать лет.
– Нина Сергеевна, за вами приехали.
Внизу, на тротуаре перед входом в ресторан, стоял Осадчий. Он был один. Барсадзе показал мне на него сквозь стекло двери. Затем сунул руку в карман пиджака, достал визитную карточку.
– Если что-нибудь узнаете – звоните. В любое время.
– Вы тоже.
Он кивнул. Помог мне одеться, подержав дубленку, открыл дверь и выпустил меня на заснеженный тротуар.
Петька не сказал ни слова. Взял меня за руку и поволок к своей машине – старенькой, видавшей виды «семерке». Лицо у него при этом было такое, что я не решилась даже пискнуть. Через секунду я была без всякой нежности водворена на переднее сиденье, и «семерка» рванула с места.
С одного взгляда было понятно, что Петька близок к женоубийству. Дабы не форсировать события, я сидела тихо, как мышь под метлой. Рот у меня открылся лишь тогда, когда я заметила, что мы едем не ко мне домой, а в другую сторону.
– Куда ты меня везешь?
– Молчи, – сквозь зубы сказал Осадчий. Но уже и так было все понятно. Мы ехали по Куликовской улице – к Петьке домой, где я не была больше двух лет.
«Семерка» остановилась у темного подъезда. Осадчий выдернул меня из нее как морковку и потащил за собой. Отпер квартиру, толкнул меня внутрь и захлопнул дверь. Все пути к отступлению были отрезаны.
Описывать то, что происходило в квартире следующие десять минут, нет никакой нужды. Осадчий превзошел самого себя. Слова «идиотка» и «шалава» были самыми приличными.
– …и хоть бы сообразила, чем это кончиться может! Ненормальная баба! Мне тебя еще раз на Петровку свозить? Жмуриков показать, которых мы из Москвы-реки вылавливали? Между прочим, твоего любимого Барса конкуренты! Хоть бы позвонила, хоть бы слово сказала, чокнутая! Знал, что дура, но что такая!..
Я молчала, понимая, что в случае бунта Осадчий просто треснет меня и будет по-своему прав. Понемногу я сообразила, в чем дело. У Петьки выдался свободный вечер, он решил не проводить его в одиночестве, поехал ко мне и, естественно, обнаружил мою записку на двери. Бабуля и семейство Мелкобесовых по-прежнему оставались в неведении, чему я тихо порадовалась. Иначе мне пришлось бы выслушать ту же оперу в исполнении Беса и Катьки.
Странно было, что я ничуть не сердилась. Стояла, прислонившись к стене, смотрела в светлые, бешеные глаза Осадчего и вяло думала о том, что завтра на работу, что я страшно устала и что день прошел впустую. Нужно было как-то утихомиривать Петьку и ехать домой. Я взглянула на наручные часы. Полвторого.
Почему-то этот мой жест разозлил Осадчего еще больше:
– Чего смотришь?! Кто тебя отсюда выпустит? Я уже твоей бабке позвонил, что ты у меня! Инфаркта ее ты хочешь, зараза? Она, когда узнает, с кем ты в кабаке сидишь, сразу концы отдаст! И с какой стати ты так домой рвешься, а? Ждешь кого? Завела себе козла какого-то?!
Это было уже чересчур. На секунду у меня полностью выключился самоконтроль, и я сделала то, чего не делала никогда. Ни когда однажды весной Петька явился с триппером, ни когда я застала его в машине с пятнадцатилетней пигалицей, ни когда он восемь дней подряд не приходил ночевать. Размахнувшись, я со всей силы влепила бывшему мужу кулаком по скуле. По-моему, это было справедливо, но кто из нас испугался больше – утверждать не берусь.
– Ёп-понский бог… – пробормотал Осадчий, поспешно давая задний ход к кухонной раковине. Я смотрела на него, чувствуя, как перед глазами все плывет от слез. Истерика была бы катастрофой: требовалось срочно что-то предпринять. Я шмыгнула носом, кинула взгляд через плечо Петьки и заголосила:
