Петя не ответил, постоял с полминуты, принюхиваясь, и вдруг указал красноармейцам на пол горены, простеленный домотканной пестрой дерюжкой.
– Вскрывай пол! – сердито приказал он, но обернулся взглянуть на Анисью.
– Зубов-то не скаль, – со злом за мать сказал Семен. – Ты ломай, раз тебе приказано ломать. А зубов не показывай!..
– Не вяжись... – добродушно огрызнулся Грохотов, следя за работой красноармейцев. – Все равно, братишка, сейчас драться не стану. Жарко... вот потом, по холодку!..
А те уж делали свое дело быстро и ловко, без особых повреждений; чувствовался навык в их точных и уверенных движеньях. Отняв топором боковой плинтус, шедший во всю длину горены, один легко, как спичку, приподнял топором половицу. Другой попридержал ее и с колен заглянул вовнутрь, почти касаясь щекой чисто выметенного пола.
– ...есть! – сказал он без всякого оживления, даже со скукой.
Подошел заглянуть и Матвей Лызлов. Заглянув, покачал головой и отошел назад.
– Много?.. – лениво спросил Грохотов.
– Да найдется, – отвечал за Лызлова другой красноармеец, рыжеватенький, работая уже над третьей половицей. – Соломой тут укрыто, не видать.
– А клейно работают, – восхитился Савелий их работе. – Я как закладывал так трое суток заколачивал, пра-а...
Некоторое время только и слышно было поскрипыванье дерева, потом пыхтенье рыжеватенького, выворачивавшего мешки из подполья. Шесть мешков были уже вынесены самим Лызловым и погружены на подводу. На спину ему накладывал рыжеватенький. Когда же рыжеватенький спрятался в подполье, Лызлов просто попросил Семена поднять мешок, и Семен не отказался.
– Скоро, что ли? – появился Васятка в дверях. – Лошадь не стоит.
– Два еще! – прокряхтел голос рыжеватенького из глубины подполья. Запиханы далеко.
– Ты подвяжи лошадь-те к палисадничку, – посоветовал Лызлов сыну, выглядывая в окно и вытирая полой рубахи обильный пот.
И в самом деле, лошадь вся была облеплена паутами и слепнями. Она напрасно дергала кожей и била хвостом. Улица заволакивалась полуденным зноем. Каждый камень горел исступленным теплом, насыщая жаром и без того накаленный воздух. Чьи-то колеса прозвучали сверху, и тотчас же, подымая ленивую, затяжелевшую пыль, хромая в колеях, прокатились вниз Брыкинские колесны, управляемые им самим.
– Эй, Егор Брыкин, Егор Брыкин!.. – закричал ему Лызлов, наполовину высунувшись из окна. – Ты куда катишь?..
– В лес поехал, – остановился тот, сильно придерживая неспокойную по жаре свою кобылку. – Вот по твому мандату сучки еду собирать!..
– Ты б не ездил, – крикнул Лызлов. – Мы сейчас к тебе придем, только вот у Савелья управимся.
– Там бабы у меня остались! – отвечал Брыкин и, подхлестнув кобылку, быстро покатился вниз.
– А ну и ладно, с бабами так с бабами! – вслух согласился Лызлов и, взвалив на спину последний мешок, легко потащил его из горены.
– Ну нет, уж ты уволь, Матвей Максимыч, – сказал Грохотов ему вдогон, отдуваясь и расправляя плечи. – После полудня уж отправимся... А теперь соснуть бы часок-другой... жару переспать!
Все двинулись медленно вслед за Лызловым, вон из горены, на крыльцо.
– Эй, товарищ, – остановил Грохотова Семен голосом придушенным и срывающимся, – а дыру-то кто будет заделывать? – Он показывал рукой на развороченный пол.
– Сам и заделаешь, – нехотя откликнулся Грохотов, сбегая с крыльца.
Семен догнал его уже на улице и сильно выкинул руку на Грохотовское плечо. Откуда-то уже набралось народу, все глядели, видя по решимости Семенова лица, что дело впустую не кончится.
– Я тебе велю дыру заделать, – тихо сказал Семен, дыша утрудненней. Губы его утончились и стали какого-то горохового цвета.
– Сенюшка... отступи, отступи! – вертелась около него мать, со страхом поглядывая на устроенный в Сигнибедовском амбаре ссыпной пункт, о чем гласила и надпись, сделанная дегтем по стене. Оттуда направлялся к месту спора сам продкомиссар в сопровожденьи Лызлова. – Брось, Сенюшка, не к спеху дырка... вечером придешь – заколотишь!
– Пусти... – разомлевшим от жары голосом, сказал Петя Грохотов, силясь стряхнуть с плеча Семенову ладонь. Но та крепко держалась за влажную мякоть Грохотовской кожаной куртки. – Пусти, я тебе губы-зубы наизнанку выверну! – вяло посулил Грохотов и, пременив лень на досаду, отпихнул Семена в грудь.
– В чем у вас тут дело?.. – подошел в эту минуту продкомиссар, заглядывая Семену в лицо. – Бросьте, товарищи, ссориться... не время теперь!
Семен глядел в продкомиссарово лицо как-то особенно пристально. Лицо продкомиссара было уже видано когда-то Семеном, но теперь оно походило на остававшееся в памяти, как отраженье в неспокойной воде на глядящегося в воду.
– Да ничего, – сказал Семен, приподымая одну только правую бровь. Гусачки свое место забыли... Не пройдет ему даром эта дырка.
– Камешком кинешь? – поддразнил Петя Грохотов, разглаживая смятое плечо. – Конечно, обидно, что плохо спрятано было... враз и нашли!
Народ все собирался, но Семен уже ушел.
Дома он взял косу, подвесил к поясу кошолку и отправился на луг. Косил он в тот день с небывалой яростью, – на тройке проехать было в его прокосе. Уже не разнеживало, а жгло солнцем стриженую его голову, мутился разум. Был страшен Семен на этой последней своей косьбе...
IX. Непонятное поведение Егора Брыкина.
И уже подавала прохладку в село Курья-речка, – кудри истомно разметав, меркло солнце на западе, за лесом, – и уже отпел все свои вечерние кукареку горластый Фетиньин петух, – тогда возвращался Брыкин из лесу.
Видимо устав немало на лесной рубке, шел он возле своего возка, еле переставляя ноги. В колеснах лежали свеже-срубленные деревья. Необрубленные макушки жердей мели дорогу и оставляли за колеснами полосу следа.
На въезде в гору, когда поровнялся с Пуфлиным домом, увидел Егор шумливую ораву деревенского ребятья. Выстроясь в рядок под заколоченными Пуфлиными окошками, дразнили ребята Пуфлу, выпевая согласным хором:
– Бабка Афанаса – тупоноса! Бабка Афанаса – тупоноса, тупоносищая...
Но едва завидя под горой въезжающего Брыкина, бросили ребята бабку до времени, поскакали к нему, крича самую последнюю деревенскую новость. Странным образом, еще издали внял Егор ребячьему сообщенью.
– Гусака... Гусака убили! Дяденьк, Гусака убили! – прокричал грязный мальчонок в одной рубахе из мешочной ткани, без штанов, самодельным кнутиком на бегу взбивая пыль.
– Убили... Вот сюда, дяденька... кро-овь! – строго говорила ласковая девчоночка, ясными глазами показывая себе на плечо.
– Кто убил?.. – спросил Брыкин у девчоночки, медлительно поворачивая к ней шею.
– А солдат убил! – оживленно вскричал третий мальчик, самый загорелый из всех, прыгая и подтягивая спадающие штаны. И тотчас же ребятишки повторили хором: – солдат убил!..
– Да солдат-то кто?.. – тихо переспросил Брыкин, стараясь оживить остановившийся в неподвижности взгляд. Ему это удалось, но тотчас же стали разъезжаться в разные стороны глаза, – так бывает, когда хочется спать или когда с обеих сторон достигает опасность. Толкового ответа он так и не получил. На крыльце своей избы объявилась с ведрами бабка Пуфла, и снова полетело ребятье на тупоносую шумным назойливым роем.
Все так же медленно Брыкин подымался в гору. Где-то помычала больная корова. Возле долбленой водопойной колоды стоял Афанас Чигунов, поил лошадь. Егор Иваныч знал, что Афанас увидел его, но молчал Афанас, а глядел туда, в замшелую до зелени колоду, полную воды.
У колодца остановил колесны Егор Иваныч.
– ...приключилось у вас тута? – спросил Брыкин, трудно ворочая языком и стараясь заглянуть в лицо
