и каменные отвесы с холодным поутру росистым склоном.
Здесь — горы зеленые и пышные, как надежды юности. Здесь чаще бывает солнце. Здесь, в зеленых полянах, примыкающих к скату, в затерянных среди утесов котловинах, пасутся овцы, бараны и табуны лезгинских, легендарных по выносливости коней.
Среди котловин мелькают дивные и редкие цветы. К угрюмым скалам льнут нежные золотые гроздья азалий. А рядом — дикие лилии, нарядная ярко-розовая персидская ромашка, лазурно-белая аквилегия, великанши центаврии.
А еще дальше, выше, где нет лилий, ромашки, азалий и роз, где высятся хмурые головы скалистых горных теснин, по самому скату их лепятся сакли. Это дагестанский аул Бестуди. Как ласточкино гнездо к крыше, прилеплен он к склону горных великанов, тесно прижавшись к их могучей груди. Над ним высятся развалины когда-то крепкой и неприступной сторожевой башни. Есть в нем и несколько каменных двухъярусных зданий: наиба селения, муллы, какого-то горского князя. Но все больше глиняные, сложенные из горных обломков домики-сакли. Узкие улицы, как горные потоки, разбегаются от площади, среди которой стоит мечеть с ее длинным минаретом, с высоты которого три раза в день мулла-муэдзин призывает к намазу мусульман. А ниже, за скатом гор, открывается огромная котловина, оцепленная утесами. Там усадьба богатого, знатного бея Мешидзе, покойного наиба аула, умершего два-три года тому назад.
Бек-наиб умер. Жена его тоже. Усадьба состарилась, обветшала. Но чьи-то зоркие глаза сторожат ее. Чья-то властная рука оберегает эту каменную, недоступную, благодаря окружающим ее горам-стражникам, саклю и прилегающие к ней угодья. «Совье гнездо» — называют лезгины таинственную усадьбу. И с невольным жутким смятением проезжают мимо нее по ночам запоздавшие путники.
Вечер. Запахло ночными цветами. Поднялись из бездны синие туманы, окутали горы. Закурилась пропасть знойным душистым паром.
Молодой, в рваном бешмете, унизанном серебряным почерневшим позументом, мальчишка-лезгин гонит баранов по горной тропинке в селение.
Солнце не скрылось, а как-то разом упало в бездну. Звонче, голосистее запели горные ручьи. В зеленой котловине зажглись огоньки. Осветилась большая каменная сакля, прильнувшая к каменной груди соседа-утеса. Круглые и продолговатые оконца ее единственного яруса светло улыбнулись синеокому принцу-вечеру, скользнувшему из-за гор.
В небольшой освещенной горнице, на широкой тахте сидит Леила-Фатьма, закутанная в чадру.
Стены и пол сакли обиты коврами. Всевозможное оружие, с чеканными, отделанными в серебро и золото рукоятками, навешено поверх них. Перед Леилой-Фатьмой прибор для курения. Из тонкой трубки вьется душистый дымок кальяна. На грифельном одноногом столике стоит небольшая чашечка с черным турецким мокко. Кругом на полках расставлена дорогая серебряная домашняя утварь. Серебро — любимейший металл лезгинского племени — дорого ценится и в Бестуди, тогда как к золоту здесь равнодушны. Женщины-лезгинки проводят в труде весь день с утра до ночи. Они, между прочим, ткут тончайшие сукна за самодельным станком, расшивают их хитро сплетенным серебряным позументом, в то время как мужья-повелители их лежат на тахтах, беседуют с соседями и пьют шипучую бузу. Помимо пряжи, шитья, вышивания, лезгинки работают и в поле, и в лесу, и на дворе.
Леила-Фатьма — лезгинка. Но она богатая, важная лезгинка. Не для работы создана она. Ее руки непривычны к труду с самого детства. Она сроднилась с довольством, богатством и золотом. Золото, деньги она любит больше себя самой.
Точно мумия, неподвижно сидит Леила на тахте. Ее наряд — не наряд лезгинки. Те носят простые бешметы, синие рубахи, красные покрывала до пят из кумача, сплошь зашитые монетами с бахромою. У нее — смесь пестрых цветов, алого канауса, персидского бархата, голубого шелка. Она по виду почти старуха, хотя ей нет еще и сорока лет.
Восточные женщины старятся рано. И Леила кажется много старше своих лет. Ее седые космы торчат из-под чадры. Глаза ее дикие и блуждающие, неспокойные глаза. Жутко и хищно ее бронзовое, морщинистое лицо. Но наряд ее блещет яркостью и красотою.
Кораллы, монеты, серебряные бляхи, ожерелья броней кроют ее высохшую грудь.
Она курит кальян, чего не делает ни одна женщина аула. Курение — запрет Аллаха. Но что Леиле- Фатьме Аллах!
Шайтан, грозный дух бездн и гор, — ее защитник и повелитель. Ему служит Леила-Фатьма, ему! Раз она уклонилась от него, приблизилась к Алле и что же? Грозный дух поразил ее безумием. И она была пленницей у этой гордой, ненавистной «уруски» — Нины Бек-Израил.
Теперь она снова на свободе. И снова может служением шайтану нагребать кучу денег от проезжих богачей.
То, что умеет делать она, Леила-Фатьма, не сможет, не умеет ни один смертный.
При одном воспоминании об этом молодо вспыхивают ее глаза, выпрямляется сгорбленная фигура и горделиво поднимается голова.
Почтительное, несмелое покашливание у дверей приводит ее в себя.
— Ты, Гассан?
— Так, госпожа моя, твой верный Гассан пришел тебя потревожить.
Пожилой татарин стоит перед нею. Его фигура высока и сильна, как у атлета. Его грудь — грудь гиганта. Маленькие глаза блещут пронырливостью и умом. Несокрушимой силой веет от всего его существа, точно высеченного из камня.
Он, Гассан, помнит еще с юности Леилу-Фатьму, служил ее отцу, теперь служит ей верой и правдой.
— Там пришли дидайцы наниматься. Клянутся, что будут немы, как рыбы. Два мужа и один мальчишка.
— Как одеты они?
— У них больше заплат, нежели речей. За туман в месяц будут покорны, как псы, и…
— Позови их, Гассан. Ты знаешь, я распустила прежних слуг. Только ты с семьею остался у меня. На соседей-лезгин нельзя положиться. Опять известят Нину. Опять та приедет сюда и увезет меня с собою. Дидайцы надежнее, их можно купить золотом, этих цунтов.[12]
— Они величают себя цези,[13] госпожа, — усмехается Гассан.
— Пусть войдут, — приказывает Фатьма.
— С чистыми помыслами, с душами хрустальными, как слеза, войдите!
Гассан приподнимает полу ковра.
В отверстии двери появляются три фигуры. Косматые, старые, грязные папахи клочьями падают им на лица. Одежды всех троих рваны, как решето.
— Привет мудрой Леиле-Фатьме! — выходя вперед, говорит один из них. — Мы прослышали, что ищешь нукеров для своего гнезда.
— Да будет благословен ваш приход пророком! Вы слышали правду. Я ищу слуг. Гассан и его сыновья-джигиты у меня в усадьбе и в доме. Вас же возьму я сторожить мою низину, саклю и поля. Я буду щедра, как шах, дидайцы, но молчание — высшая служба ваша. Сумеете ли хранить его, друзья?
— Как бездны хранят свои тайны, госпожа, так и мы сохраним твою!
— Все, что делается в моей сакле, для людей — могила. Что бы ни увидели вы — да умрет в вас, да умрет!
— Клянусь за себя и друзей моих! — отвечает старший оборванец, Мамед.
— Все мы клянемся именем Аллаха! — вторят остальные.
Леила-Фатьма встает. Глаза ее полны мрака. Грозно лицо ее под легкой чадрой.
— Повторяйте за мною, — говорит она повелительно. — Пусть померкнет свет очей наших, пусть дикий тур растерзает наши тела, пусть горный дух задавит нас своими когтями, пусть бездна проглотит нас и сам шайтан заглянет нам в лицо, если мы откроем тайну Леилы-Фатьмы! Да будет так!
— Да будет так! — в голос произнесли дидайцы, подняв правые руки к потолку.
— А теперь жена Гассана заколет в честь вас барана и откроет свежие кувшины с бузой. Пируйте, джигиты! Утро вечера мудреней. Завтра на заре Гассан разбудит вас и раздаст вам новое платье, патроны и
