Не помню, куда и как я выпустил пятую, последнюю мою пулю. В момент выстрела громадное огненное тело зверя беззвучно, с непостижимой легкостью отделилось от земли и метнулось ко мне.
Я выпустил пустую винтовку из рук, отскочил назад и ногами вниз скользнул в узкую нору на дне окопа.
В тот же миг надо мной нависла страшная пасть зверя. В лицо мне пахнуло горячим зловонным дыханием. Кроваво-красный язык и белые громадные клыки были над самыми моими глазами. Сумасшедший рев совсем оглушил меня.
Я заорал, кажется, еще громче зверя. И потерял сознание.
Очнулся я в постели. У изголовья стоял доктор в белом халате. Вся комната была полна молодых офицеров. У всех были испуганные лица, во всех глазах — напряженное ожидание.
— Как себя чувствуете? — обыкновенным голосом спросил доктор.
Мне всё припомнилось сразу.
— А тигр? — спросил я. Все наперебой закричали:
— Тигр убит!
— Сдох над вами!
— Небывалой величины зверь! — Блестящая стрельба!
— Все пять нуль в нем!
— Две в левой щеке!
— Две в левом легком!
— Одна в левом плече!
— Если бы чуть пониже, — торопливо вставил мой знакомый, — угодила бы как раз в сердце. А так все пять пуль прошили зверя насквозь, без задержки.
Шкуру убитого мною тигра, или — по-тамошнему — джульбарса, я увидел только через два месяца, уже в Ленинграде. Товарищи по охоте дали из нее сделать ковер. Ковер вышел замечательный, такой большой, что покрывает весь пол в моей комнате.
Но когда я его в первый раз увидел, я вздрогнул: очень уж ярко припомнилось, как эта страшная туша на меня ползла, такая же безмолвная и такая же равнодушная к пулям, как этот ковер.
ЗОЛОТАЯ ЧАЙКА
Четырнадцатого августа мы вышли из Обдорска на моторной рыбнице «Зверобой», пересекли Полярный круг и скоро потеряли из виду берега. Казалось, мир залило водой.
Утром снова увидели землю. Но жалок был ее вид: ни гордых гор, ни леса; чуть-чуть возвышалась над водой низкая зелень.
«Зверобой» шел протоками между плоскими островами.
К полудню остановился у бывшего ненецкого стойбища Пуйко.
Удивительно на краю света, среди воды и низкой, хлипкой тундры, в безлюдной пустыне, наткнуться вдруг на вывески:
«Прием телеграмм производится…»
«Общественная столовая».
«Фельдшер».
«Штаб».
Здесь утвердился боевой рыболовецкий отряд. С десяток изб, склады, мостки в тундру, сети, развешанные на сушилках — всё это на небольшой площадке, отвоеванной у низкого, но упрямого кустарника.
В штабе приняли нас радушно. Но в ловецкой столовой не оказалось лишних порций для приезжих.
Высокий остроплечий астраханец, начальник промысла, подозвал мальчонка лет восьми.
— Сведи-ка товарищей на склад. Отбери им маленького осетра.
Я пошел за мальчонком в обширный сарай. Там, на нарах, грудами лежали двухметровые распластанные, золотые от жира осетры. И к потолку рядами были подвешены такие же соленые рыбины.
Мальчонок выбрал из самых мелких осетров одного пожирнее.
— Бери, дяденька. Этот хорош будет.
Острая морда рыбины была взнуздана веревкой. Я потащил подарок за эту веревку; держал на отлете, чтобы не запачкать жиром одежды. Держал руку с веревкой на высоте своего подбородка, а хвост «маленького» осетра волочился по земле.
Полтораста шагов до штаба достались мне трудно: рука затекла.
Мы недолго оставались в штабе: тут люди стремительно вершили ловецкие свои дела, и нам не хотелось мешать им.
Мы собрались в тундру на охоту.
— Хотите, проедем на остров, — предложил молодой ловец Гриша. — Я нынче выходной, могу показать места. Может, и гусей найдем.
— Едем. Мы готовы.
— А где же ваши сетки? Накомарники? Сеток у нас не оказалось с собой.
— Ничего. Не загрызут же нас комары.
— Как сказать! Я-то привычный, а вам советую поберечься.
Гриша достал у товарищей накомарник — одни на двоих. Другие были заняты.
Мы отправились.
Валентин великодушно предоставил накомарник мне первому. Я натянул марлю на голову, насадил сверху кепку и почувствовал себя, как лошадь, которой надели на морду мешок без овса.
Дошли до протока. Здесь на берегу лежали три узкие лодочки-долбленки.
Валентин легко столкнул одну, смело вскочил в нее и вдруг — как стоял с ружьем через плечо, так плашмя и лег в воду — исчез из глаз.
Это произошло так быстро и неожиданно, что на миг я опешил. В следующий миг Валентин уже выскочил из воды и шагнул на берег. Весь в тине и траве, он был похож на водяного. Хохот душил меня.
Валентин ругался, пока не обсох.
Мы вычистили и вытерли его ружье, спустили на воду другую лодчонку, чуть побольше, и осторожно уселись: Валентин с Гришей в весла, я — на рулевое.
Узкая душегубка шатка и валка — сиди, не ерзни, — и летит по воде, как по воздуху.
Протокой быстро выскочил в широкий, сильный рукав Оби.
Большие волны мягко, но мощно ударяют о борт, грозят перевернуть утлую посудинку.
«Выкупаться-то не беда, — думаю про себя, — а вот как за ружьем потом нырять на такой стремнине?»
— Кстати, Гриша, не знаете, какая тут глубина?
— Как раз тут недавно мерили: сорок четыре метра.
— Ух ты! Нырнешь, пожалуй…
Быстро несет на нас плоский зеленый остров. На песчаной косе сидит большая птица. При первом же взгляде на нее забываю глубину и ненадежную лодчонку. Резким движением схватываю ружье, срываю накомарник.
