воздух от комариных полчищ. Начали появляться утки. Поодиночке тут, там, стремительными тенями. Они беззвучно проносились в сумерках и вдруг с шумом валились в траву.
Невозможно было устоять на месте. Мы опять разбрелись по острову. И вот когда началась настоящая охота!
Шагнешь — всплеск, и с кряканьем вырывается утка, другая, третья, сбоку, сзади, впереди.
На ночь, на жировку, сюда прилетели только настоящие утки, не нырки. После окончания охоты я осмотрел всю нашу добычу. Тут были одни шилохвости да чирки. Другие породы «благородных» уток сюда, за Полярный круг, не заходят.
К ночи, вконец измученные, мы вернулись в штаб.
— Да на вас лица нет! — ужаснулись ловцы. Нельзя было выбрать более неудачное выражение: как раз лица-то на нас было слишком даже много. Щеки и подбородок стали вдвое против своей обычной величины, лоб покрылся бесчисленными буграми и рогами, веки распухли.
Но для меня все мои страдания были оправданы удивительной золотой чайкой. Я показал ее всем ловцам.
— Халей, — говорили ловцы.
— А цвет-то, цвет! Видали вы когда-нибудь чайку такого цвета?
— Цвет, действительно, непонятный. Золотой халей. Не видали таких.
Я торжествовал.
Утром поздно проснулись, и я сразу вытащил определитель птиц и инструменты для снимания шкурок.
По определителю тоже вышло — халей, сибирская хохотунья. Об этом говорили размеры птицы, ее крыльев и хвоста, киноварно-красное кольцо вокруг глаз.
Против говорил цвет, удивительный золотой цвет.
Вывод мог быть один: эта чайка принадлежит к виду, очень близкому к сибирской хохотунье, но резко отличается от нее цветом. Другими словами, мною открыт новый вид — «лярус ауреус» — «золотая чайка».
Очень довольный, я закрыл определитель.
При этом я заметил, что от моих пальцев на белых листах книги остались золотистые масляные пятна.
«Кой черт? — удивился я про себя. — Где я мог вымазаться в масле?» Я понюхал свои руки. Они пахли дегтем.
Я пристально посмотрел на чайку. И мне всё стало ясно.
Тихонько, чтобы никто не заметил, я завернул золотую птицу в бумагу, вышел из барака и швырнул ее в помойку. Валентин стоял неподалеку, но, кажется, ничего не видел.
Никогда в науке не будет описана новая порода чаек невиданной красоты, «золотая чайка» — «лярус ауреус»!
Но где же, где угораздило ее выкупаться в бочке с дегтем?
Об этом я не решился расспросить у ловцов. Мне не хотелось напоминать им о моей удивительной добыче, о халее несказанного, золотого цвета.
Через день мы покинули Пуйко на борту большого парохода. Мы с Валентином стояли на палубе и любовались прихотливой игрой света в протоке между островами. Спокойная поверхность воды отливала перламутром, вспыхивала искрами, переливалась радужными красками.
— Да, кстати, — встрепенулся вдруг Валентин. — Ты не забыл уложить шкурку твоей удивительной чайки? Приятно будет обогатить науку.
«Пропал! — подумал я. — Заклюет насмешками. Что бы ему такое соврать?»
В это время к нам подошел один из пассажиров, человек с тюленьими усами и пристальными глазами моряка.
— Это ведь они опыт производят. — И он показал на перламутровую воду.
— Кто они? Какой опыт? — спросил я.
— Ловцы пуйкские. Тут испокон веков такой обычай: чтобы рыбу со всех салм на одну согнать, мешки со смолой в воду кидают. Смола поверхность воды стянет пленочкой, — рыбе дышать нечем, она и уходит. Собирается, где нет смолы. Здешние так говорят. Ну, астраханские не верят. Тут ведь, в Пуйко, сейчас всё больше астраханские. С Каспия их перекинули, чтобы тут рыболовное дело по всем новейшим методам поставить. Вон как воду насмолили. Нырнешь — пожалуй, желтокожим китайцем вылезешь.
— Красивая вода, — задумчиво сказал Валентин. — Золотая. — И вдруг обернулся ко мне:
— А не лучше ли назвать твою птицу «дегтярной чайкой»?
Я сделал вид, что не слышал ехидного его вопроса, и с жаром стал расспрашивать Тюленьи Усы про новую жизнь за Полярным кругом.
В ГОРАХ НА КУБАНИ
Дождь и слякоть. Ленинградское грязное небо ползет низко над побуревшими крышами. На черной ветке ободранной липы судорожно дрожит последний жалкий листок.
На двери — сквозь дырочки плоского ящика — что-то белое. Газета? Нет, письмо. На конверте штемпель: «Микоян-Шахар».
От знакомого. С Северного Кавказа.
«…у нас неожиданно разрешили охоту на фазанов: до трех штук на ружье. Приезжайте».
Я как раз собирался поехать куда-нибудь отдохнуть, побродить с ружьем.
Фазан — великолепная птица. Но ехать ради трех штук за тысячу километров…
Хотя там ведь не одни фазаны. Там горы, солнце. «Там на неведомых дорожках следы невиданных зверей…»
Тот не охотник, кто не жаждет приключений, неожиданных встреч с опасными зверями. И красавцы фазаны!
Будет потом что рассказать ребятам.
Еду!
Три дня в поезде — и вот солнце, глубокое синее небо. Стражами при дорогах стоят стройные пирамидальные тополя, упругая листва фруктовых деревьев роняет легкую кружевную тень на лица прохожих.
Над степью трепещет жаворонок, напевают скворцы у скворечен. А ведь сегодня — первое октября.
Вверх по Кубани железной дороги еще нет. Ходят автобусы.
Для защиты пассажиров от пыли машина покрыта тентом. В нем — целлулоидные окошки.
Вижу сквозь них крутой обрыв. Внизу бежит быстрая Кубань. Справа и слева встают на глазах горы.
Так я въезжаю в счастливую долину. Она славится своим прекрасным климатом и тем, что люди здесь живут больше ста лет.
Я тоже согласен жить тут сто лет. Короткая теплая зима, не очень жаркое лето и такое множество безоблачных дней в году!
Всё есть в этом счастливом крае: плодородные пашни, тучные пастбища, бахчи, фрукты, в горах кругом — каменный уголь, свинцовая руда с серебром, цинковые и медные руды, алебастр, мрамор. Там бьют родники нарзана, шумят широколиственные рощи — дуб, бук, дикая груша, чинара.
Там сколько хочешь дичи и зверья, а в быстрых реках и ручьям — голубая, с красными крапинками, красотка-форель.
