Лодчонка качнулась, но выпрямилась.
Совершенно непонятная птица!
— Гриша, не знаете, что это?
Ловец продолжает грести, но оборачивается:
— Филин вроде…
—. Филин! Филина я бы за версту узнал: он сидит столбиком, у него уши. А эта тело держит, как чайка.
— Халей, может? — недоумевает ловец. — Цвет только вот…
— В том-то и дело — цвет!
Халеем зовут здесь сибирскую хохотунью, большую чайку. Молодой халей — белый с серым, старый — весь белый. А эта удивительная птица вся желто-бурая, спина совеем, темная, и какое-то удивительное золотистое сияние над ней.
Повернулась к нам грудью. Грудь такого же цвета, и золотистое сияние еще сильнее.
Быстро перебираю в уме другие виды крупных чаек: клуша, бургомистр, громадная морская чайка? Нет, ни к одной не подходит цветом.
Значит, это что-то необычайное, может быть, еще не известное даже науке. Теперь только бы подпустила на выстрел!
Вдруг резкий толчок, лодка накренилась на борт и стала. Мы все трое чуть не вылетели в воду.
— Сели! — Резким движением я выпрямился. Птица сейчас же поднялась на воздух.
— Уйдет!
Стрелять было далековато, а бить приходилось наверняка. Ну, «шольберг»,[35] друг, не выдай!
Я вскинул ружье и выстрелил. Птица качнулась, вздрогнула крыльями, но сейчас же выпрямилась. Я выстрелил из другого ствола.
Птица кувырнулась через голову и упала в воду с распластанными крыльями.
В порыве благодарности я прижал к груди верного своего «шольберга».
— Гляди, гляди! — крикнул Валентин и выскочил из лодки вслед за ловцом. Было на что поглядеть.
Точно взорванный моими выстрелами, плоский берег весь поднялся на воздух. Сразу даже не сообразить было, что это взлетели из травы и носились над островом бесчисленные стаи куликов и уток. Но мне было не до них.
Я кинулся к своей необычайной добыче. Гриша с Валентином поспешно поволокли лодку по песчаной мели к берегу.
Передо мной качалась на воде невиданная птица. Это была чайка, но чайка невероятного цвета. Только киноварно-красное кольцо вокруг глаз да красное пятно на нижней половине клюва, а всё перо — золотое.
Я сразу решил: «Конечно, новый вид! Назову его «лярус ауреус» — «золотая чайка».
— Гуси, гуси! — раздался крик.
Я схватил драгоценную добычу и побежал к лодке. Там положил убитую птицу на сухую дощечку и тщательно прикрыл сверху веслом, чтобы не утащил ненароком пролетающий хищник. И кинулся догонять товарищей.
Тундра, низкая тундра.
Тундра здесь — это комары и мошки, очень низкая растительность и комары, и очень много воды, тучи куликов, уток и комаров, комаров, комаров!..
Тучи уток быстро унеслись за реку, строгие гуси удалились при первом нашем появлении. Кулики рассеялись и быстрыми пестрыми хлопьями носились над травой. Но тучи комаров с каждой минутой росли и сгущались.
Каждого из нас окружало поющее облако и двигались вместе с нами. Комары и мошки танцевали перед глазами, лезли в глаза, набивались в рот, в уши, в рукава. И жгли, жгли, жгли, — тысяча уколов в минуту!
На мне не было накомарника: теперь его надел Валентин. Но всё равно — разве может спасти тонкая, прилипающая к лицу, к шее сеточка от бесчисленных мельчайших этих кровопийц? Против них бессильны даже сплошные стальные латы. Валентин сорвал с себя накомарник и сунул за пазуху.
Ненасытное охотничье любопытство гнало нас вперед и вперед, сквозь тучи комарья. Мы разбрелись в разные стороны, Валентин сейчас же открыл бешеную канонаду.
Стаи куликов поминутно проносились перед самым ружьем. Я не стрелял в них: всё это были простые турухтаны. «Петушки» — зовут их ловцы; «нгай-вояр» — зовут ямальские ненцы.
В небольших грязных лужицах «по пояс» в воде бродили нежные, доверчивые кулички-плавунчики — «итёда сармик».
Без выстрела я добрался до тихого сора — залива.
Здесь вода вся в пузырях, как в волдырях, хоть и прозрачна; под ней золотится песчаное дно. Всюду изо дна бьют крошечные гейзеры, серебряными фонтанчиками выскакивают, взлетают над ровной поверхностью воды. Беспрерывно бурлят, куда-то торопятся. Я думал сначала — газ. Оказалось: роднички чистейшей холодной воды.
Легкими зонтичками поднимается из воды хвощ, трава — густыми шапками.
Мне показалось: в одной из таких шапок-островков что-то возится. Я тихонько подошел и уже поднял ружье, когда неожиданно заметил в траве маленький желтый, совершенно круглый глаз. Глаз неподвижно смотрел на меня, холодный и плоский, как из жести.
Я не знал, кто это: зверь, птица, змея?
В траве ничто не шевелилось. Не шевелился и я.
Так прошло с минуту. Глаз не сморгнул.
Я тихонько шагнул вперед.
Глаз исчез.
Я остановился: если это птица, она сейчас вырвется из травы. Ничего не вырывалось.
Я сделал шаг — опять ничего.
Тут я заметил легкую бороздку волны по ту сторону островка: что-то плыло там за травой.
Я приложился, и в это самое мгновение из-за травы выплыл темный пароходик, побежали за ним лодочки, лодочки, лодочки.
Я поскорее опустил ружье: ведь это был «железный глаз» — «езе-сеу», это была утка, крупный нырок — морская чернеть со своими утятами!
Теперь, когда трава не скрывала их больше от меня, они помчались по воде со всей быстротой, на какую были способны. Мать держала голову прямо — труба у пароходика. Птенцы, еще не оперенные, в пуху, вытянули шеи вперед и, как веслами, гребли коротенькими культяпочками-крыльями, удирая изо всех своих маленьких сил. Невозможно было стрелять в них.
Я подивился, как поздно тут выводятся утки: ведь было уже пятнадцатое августа.
Боль от комариных укусов стала невыносимой. Я поспешил выбраться на реку. Там дул свежий ветерок. Он сдувал комаров. Там можно было отдохнуть.
Мои товарищи стояли по колено в воде и дышали, как загнанные лошади. Я присоединился к ним. Мы закурили.
Казалось, никакая сила не загонит нас назад в тундру.
— Глядите, — сказал ловец Гриша и показал рукой туда, где за островом на Оби плясали мелкие волны. — Там — салма, мель. Мы зовем эту салму «Песок-страдание». Там рыбу тянем — сотни пудов. Зато и мучаемся, пострели тя в самую душу! Руки заняты, дыхнуть некогда, а гнус — комарье, мошка — живьем грызет. Чистая смерть! Утро поработаешь — два дня потом больной лежишь.
«Песок-страдание»! Я поглядел на свои вздувшиеся от укусов руки, подумал, что и острову этому надо бы дать то же название.
Уже вечерело. Мир точно колпаком прикрыло из чуть дымчатого стекла.
Теперь кулики все куда-то исчезли, попрятались. Стало очень тихо, только звенел, пел, жужжал
