— Командир нашей дивизии генерал Отто Крюгер, — полупоклон в сторону стула, — выражает вам, лейтенант, свое уважение. Господину генералу доложили, как вы отбивались… Господин генерал приказал обойтись с вами гуманно. Вам произвели перевязку…
Наймушин ощупал голову — да, в бинтах, а переводчик продолжал:
— Господин генерал приказал передать: чтобы у немецкого командования к вам окончательно не было никаких претензий, вы должны выполнить задание. Вы будете парламентером.
— Кем? — переспросил Наймушин, чувствуя, как сердце подступает к глотке, будто собираясь выпрыгнуть через рот.
— Парламентером. Вы возьмете белый флаг, пойдете на заставу и передадите ультиматум: или они сдаются, или мы уничтожим их до единого. Сотрем с лица земли!
— Наши пограничники убьют меня еще на подходе, не дадут и приблизиться, — сказал Наймушин.
— Риск — благородное дело, как говорят у вас.
— А если я не пойду?
— Вас расстреляют. На месте. Сию же секунду.
Командир дивизии опять едва уловимым жестом как бы смахнул пылинку с брюк и опять заговорил длинно. Переводчик поклонился ему, сказал Наймушину:
— Господин генерал предупреждает вас: будьте благоразумны, войну Советы неизбежно проиграют, посмотрите на нашу непобедимую армию, разве ее что-нибудь остановит? Спустя две недели мы будем в Москве! Взвесьте это и соглашайтесь, иначе будет поздно.
Наймушин стоял, привалившись к кленовому стволу, и думал: «Сегодня самый продолжительный день в году. Для меня он обернется самым коротким. Может обернуться». То ревели, то подвывали самолеты, в городе ухали бомбы и снаряды, на шоссейку из-за рощи на полной скорости выметывали танки, пехотные колонны взбивали пыль грунтовых дорог; горела мельница, и застава горела. Их чадные дымы, перекручиваясь, ползли навстречу друг другу. Как-то там, на заставе? Трудно, наверное, ох как трудно!
— Что вы решили, лейтенант?
Наймушин отвалился от дерева, усмехнулся:
— Я согласен…
Ему нахлобучили пограничную фуражку — зеленый верх был окровавлен, — сунули палку с привязанным к ней полотенцем, еще раз повторили, что он должен передать гарнизону.
— Подчеркните: у них нет иного выхода. Не капитулируют — смерть.
— Я знаю, что смерть.
Два автоматчика сопровождали Наймушина до опушки. Здесь они остановились. Старший, упитанный, потный, верхняя губа толще нижней, на ломаном русском языке сказал Наймушину, что это он захватил русского в плен и что, если русский по пути на заставу вздумает бежать, они пристрелят его, как свинью. Автоматчик добродушно засмеялся и ткнул Наймушина дулом в спину: вперед.
Немцы залегли у куста, Наймушин двинулся к заставе. Залегли? Ясно зачем: следят, если что — полоснут очередями. Нет, он пойдет на заставу, пойдет!
Местность была открытая — залежь, вспаханный клин, едва намеченный проселок, и Наймушин был виден отовсюду. Пошатывается, бредет с белым флагом. Немцы прекратили обстрел, и на заставе перестали стрелять. Может, потому, что узнали помощника начальника?
Наймушин шел, вобрав лопатки, и ждал пулю — сперва от немцев, в спину, а затем от своих, в грудь. Но покуда никто не стрелял, и он поднимался на взгорок, где за серым каменным забором белела казарма. Ветер уже горячий и словно застревает в горле. Или это от близкого пожара?
Еще десять шагов, и еще десять. Уже видны щелки амбразур в заборе, в блокгаузах — будто сурово прищуренные глаза.
Наймушин прошел около навеса на шестах — под навесом томилось свежескошенное сено, — около валуна и, когда до забора оставалось метров пять, швырнул палку с полотенцем и, пригнувшись, побежал к воротам. Сзади — запоздалые автоматные очереди.
Задыхаясь, Наймушин спрыгнул в траншею, больно ударившись грудью. Он свалился бы, если б его не поддержали.
— Лейтенант Наймушин?!
Оранжевые круги разошлись, истаяли, и проступило лицо начальника заставы Науменко — глубокие глазницы, скулы в ссадинах и саже.
— Я, товарищ капитан…
— Ну, докладывай, что и как. Но коротко! А то гитлеровцы снова полезут.
Упершись плечом в стенку траншеи, мучительно сглатывая, слюну, Наймушин рассказал, как погиб Рукавишников; как он сам был пленен, как согласился быть парламентером, увидя в этом единственную возможность попасть на заставу.
— Добре. Нам каждый штык важен.
— Буду до конца драться. За тем и прибыл.
— Добре. Иди на левый фланг. А я здесь…
По ходу сообщения Наймушин двинулся в сопровождении Меликояна — молоденького бойца, простоволосого и бровастого, с распоротым рукавом, откуда высовывалась измазанная кровью марля.
— С возвращением вас, товарищ лейтенант, — с акцентом сказал Меликоян.
— Спасибо.
— Как считаете, когда полевые части подойдут?
— Вскоре. Об этом не беспокойся. Главное для нас — продержаться как можно дольше, ясно?
— Что-что, а это ясно. Неясно другое — где полевые войска?..
— Я ж тебе толкую: вот-вот подойдут, И стукнут немца по загривку!
В стрелковой ячейке, мимо которой они проходили, полулежал на патронном ящике пограничник, лица его не было видно.
— Кто это? Не узнаю.
— Мелькумов, товарищ лейтенант.
— Дремлет, что ли?
— А как же!
В следующей ячейке, прислонясь щекой к стенке, тоже полулежал пограничник, и тоже спиной к ним.
— А это кто? Бизюк вроде? Дремлет?
— Мертвый он, товарищ лейтенант…
Наймушин пригляделся: на шее у Бизюка рваная рана, ее облепили мухи.
Траншея кое-где была разрушена снарядами, завалена землей. В ячейках и у бойниц в заборе сидели и лежали пограничники. Но Наймушин уже не спрашивал, кто из них дремлет. Вдруг человек не спит, а убит, как Бизюк?
Ну вот и левый фланг. Блокгауз обрушен прямым попаданием. Жаль. Наймушин протиснулся в блокгауз, вынес оттуда ручной пулемет, установил на площадке. Пулемет исправен, патронов вдосталь… Что еще надо?
— Повоюем, Меликоян? Будешь у меня вторым номером.
Жара, духота. Оторвавшееся от горизонта солнце висит над лесом. Со стороны солнца, с востока, доносит беспрерывные громы. Скоро и тут загромыхает.
И действительно, снаряды и мины, настигая друг друга, начали рваться в расположении заставы. Снаряд угодил в собачий питомник, два других в командирский дом, горит холостяцкая комната Наймушина: суконное одеяло и одна подушка, чемодан под кроватью, на стене листок с распорядком дня — подъем, зарядка… Ничего этого теперь не требуется. В заборе позади траншеи черной змеей обозначилась трещина.
А впереди траншеи — тоже разрывы, они на глазах изъедают воронками склон в буро-красных метелках конского щавеля. И щавель никому не нужен. Многое сейчас не нужно.
После артиллерийской подготовки — атака. Охватывая заставу, немцы шли в рост слева и справа, на ходу стреляли из ручных пулеметов и автоматов. Ну и палят — выступ забора сточен пулями, стал тоньше.
