— Отде-ле-ние! Бе-ру ко-ман-дова-ние на се-бя! Слушай мою ко-ман-ду: вста-ать, впе-ред!
Он проследил, чтобы все поднялись, и побежал перед цепью.
А сержант Сабиров умер сразу. С пробитыми легкими и сердцем, он лежал лицом вперед, обнимая почти черными руками землю, как подушку, и прижимаясь к ней щекою, как к подушке, и по щеке, как сладкая сонная слюна, бороздилась струйка крови.
И ни санитар, ни Сергей, и никто в отделении не ведал: в те секунды, когда Сабирова прошила очередь — именно в те секунды, — в ферганском кишлаке его мать, старая узбечка, показывала его невесте Гюльчахре письмо от сына: письмо пришло, — значит, Абдулла жив!
Отделение добралось до окраины хуторка, задами перебежало к улочке, где из-за разрушенной каменной ограды танк стрелял по огневым позициям противотанковых пушек, а второй — шел по улице и стрелял по амбразурам дзотов, по скоплению пехоты в лощине. Сергей приказал отделению залечь, наблюдать, не появятся ли фаустника, и здесь словно заново понял: Сабиров убит. Убит Сабиров, сержант, длинноногий парень, который любил невесту и русские песни. Хлопок сравнивал со снегом, хотел выучиться на агронома, а пока воевал и других учил воевать. И еще он всегда садился, скрестив ноги, и еще он говорил; «пошто» и «Пахомыч». Сабирыч!
Горько. Тяжко. Туманятся глаза. Но я еще буду и сдержанным, и хладнокровным буду опять, а чтобы это поскорей настало, нужно действовать. Ну-ка, командир, действуй!
И тотчас Сергей увидел, как из кювета высунулся огнеметчик: на спине ранец, ружье вскинуто, немец поджидает танк — нажмет на спусковой крючок и плеснет огневой струей. Поджидаешь, гад?
Сергей выстрелил, огнеметчик упал. Нормально снял. Для бойца неплохо. Но ты же командовать взялся. Командуй отделением!
В зарослях овражного глушняка — фигуры фаустников. Срывая голос, Сергей закричал:
— От-т… от-т… от-т…
Проклятое заикание. Не части, растяни,
— Отде-ле-ние… зал-пом… п-ли!..
В глушняке вопли и стоны, треск ломаемых веток и — взрыв. Возможно, пуля попала в фаустпатрон? Нормально!
Потом Сергей разделил отделение на две группы: с собой взял Пощалыгина, под начало Захарьева отдал Курицына и Петрова. Каждая группа должна была охранять свой танк, не отставать от него. Потом, когда в хуторок вошли другие отделения, Сергей выдвинул своих бойцов на западный скат — оседлали проселок, рассеяли просачивавшихся из лесочка немецких пехотинцев. Подтянулась рота, и гарнизон опорного пункта был полностью разгромлен. Дымили дзоты, по проселку гнали пленных, на склонах лежали убитые немцы.
Возле головного блиндажа лежали и наши убитые — их снесли сюда из разных мест. Полковые музыканты, что в торжественных случаях, надувая щеки, извлекают из своих труб бравурные марши, а в скорбных хоронят мертвецов, сгорбившись, копали братскую могилу; яма большая, вместительная, не будет тесно.
Сергей приподнял край плащ-палатки. Нет, не Сабиров. Другой край приподнял — Сабиров. Лежит на спине, руки по швам. Как устав велит. Он был поборник устава, требовательный командир. Учил подчиненных. Меня он в последний раз учил несколько дней назад: «Зачем прешь по лесу, как медведь? Есть шаг лесной. Чтобы не задеть сучья, ноги поднимай выше, ставь мягко, осторожно». Узбек, а знал про лесной шаг. Спасибо, Сабирыч, спасибо за науку. Мы с тобой однолетки.
Он прикрыл лицо Сабирова плащ-палаткой.
— Попрощался за нас с сержантом? — спросил Курицын.
— Попрощался, — сказал Сергей, вытаскивая из чехла лопатку.
Рота окапывалась на опушке. Давила жара. Пылила под лопатками земля. За лесом стреляли. Над чернокленом кружились осы. Вспугнутые перепелки вспархивали в поле, на недожине.
Сергей резал грунт, держась за черешок вялыми, непослушными руками. Сил не было, как будто оставил их там, у братской могилы, у тела Сабирова. Крепись не крепись, к смерти не привыкнешь. На войне убивают ежедневно, ежечасно, а не привыкнешь.
С ленцой, как по принудиловке, переругивались Петров и Пощалыгин:
— Физкультурничек, а лопатой ковыряешься дохленько…
— А ты филонишь, детка.
— Чего-чего, мамин сын?
— Филонишь!
Пощалыгину, знатоку всяческих словечек, это слово незнакомо, и ему неловко, и вообще не хочется спорить с этой языкастой язвой, принесло в отделение, голыми руками не сграбастаешь, прозвище и то никак не подберешь. И Петрову надоело вести спор, переливать из пустого в порожнее, тем более — сержант погиб, помолчать бы. Но ни один не уступает:
— А чего не закаляешься, мамин сын? Облейся водичкой и чихай на здоровье.
— Я обливаюсь водичкой, а ты водичкой хоть по утрам споласкиваешь рыло?
— Прекратите треп, — сказал Сергей.
И они умолкли, посмотрели на него. Во взгляде Петрова: прыткий ты, вновь испеченный начальник, без тебя знаем, что делать. Во взгляде Пощалыгина: захватил власть и на своих хвост подымаешь, ежели хочешь знать — незаконно захватил, командовать отделением должен Захарьев.
Это верно — Захарьев. Заместителем у Сабирова был Чибисов, а когда того забрали в полк, назначили Захарьева. Так, временно, потому что пулеметчику не с руки командовать отделением, у него свои задачи. В бою Захарьев то ли не сразу увидел, как упал сержант, то ли промедлил, и командование пришлось брать на себя. Все законно. И буду командовать, покамест не назначат нового отделенного.
Но Соколов пришел, осмотрел, как отрывают окопы, и сказал:
— Посовещались мы с Чередовским и решили: будешь командиром отделения. Потянешь?
— Потяну, товарищ лейтенант.
— Добро. А Захарьев останется замом. Временно. Желаю успехов!
Пощалыгин сказал:
— Теперечка, Сергуня, всю дорогу в начальстве. Уже и боевой зам у тебя в наличии.
— Копай окоп.
— Копай, копай… Ты накорми меня сперва, ежели ты отец-командир. Позаботься, а после требуй. На голодное пузо не накопаешь, аж подвело… А где интенданты, где кухня? Зажрались наши интенданты, вот чего я тебе доложу!
Кухня и впрямь запаздывала. Давно бы пора подъехать, угостить горяченьким, а ее нет и нет. Солдаты грызли сухари, сосали кусочки пиленого сахара. Пощалыгин вздыхал, разглядывал свои бородавчатые кисти. Петров ему сказал:
— Хочешь сунуть лапу в рот, как медведь? На сухарик.
— Иди ты!
— Серьезно. Завалялся лишний. Хватай.
— Мерен, — с достоинством сказал Пощалыгин и положил сухарь за щеку.
Вырыли окопы, замаскировали березовыми и кленовыми ветками, не одну цигарку выкурили. Наконец Курицын возопил:
— Кухня!
— Иди ты?! — Пощалыгин, пружиня, вскочил, взбежал на пригорок: точняком, полевая кухня выезжала из лесочка, на передке рядом с ездовым — повар Недосекин.
Кухня спустилась в овражек. Ездовой натянул поводья, лошадь остановилась. Недосекин спрыгнул, надел колпак, фартук, нарукавники, откинул крышку котла, оглядел подстраивавшуюся очередь. Пощалыгин закивал ему, пропел:
— Доброго здоровьичка, Артемий Константинович! Повар не повернул головы, величественно взмахнул черпаком — и Пощалыгин обозлился, сказал во всеуслышание:
— Ох и важные эти повара, наели ряшки… А промежду прочим, отдельным работникам народного питания не мешало бы вовремя являться на передовую! А то болтаются по тылам…
