наличии». Ну, не буду брехать насчет таланта, с произношением мытарился, слова не так говорил, а насчет Люси — порядок! Читки всякие, репетиции там, премьеры, спектакли — и на этой базе через месяц Люся моя. Искусство подсобило… Но оно и подвело. — Пощалыгин завозился, еловые ветки под ним хрустнули. — Подвело, и еще как! Ставили мы пьеску. Под названием «Коварство и любовь». Сочинения, кажись, Шекспира.
— Шиллера, — угрюмо поправил Сергей.
— Точно, Шиллера! Ну, такая любовная, из жизни немцев. На сегодняшний день, понятно, не к месту: воюем с фрицами. Но об ту пору, до войны, — ничего. Да… Я в пьеске играл секретаря… Вур… Вурм… Точно: секретаря Вурма. В пьеске какое содержание? У старикана музыканта, имени-отчества не упомню, была дочка, Луиза. Ее полюбил сын богача буржуя, по прозванию, кажись, Фердинанд. И она его обратным манером полюбила. Однако папаша Фердинанда категорически возражает против данного брака. И подговаривает Вурма, чтоб тот подговорил Луизу, чтоб она поклеп на себя возвела, чтоб Фердинанд от нее отступился. Во как! Не упомню, чем пьеска закругляется, это и неважно. Другой фактор важный. Я уже наметил девку из техникума, Дусю, а Люсю — в отставку. Ну, Люся допыталась про ту Дусю и закатила скандал. Перед самым спектаклем. Чуток меня по мордасам не отхлестала. Спасибо, занавес подняли. Ну, все идет своим чередом. Начинается сцена: секретарь Вурм, я то есть, заявляется к Луизе, чтоб уломать ее насчет поклепа. Выхожу на сцену чин чином: парик, кафтан старорежимный — и пускаюсь шипеть, как учил руководитель драмкружка. Так и так, мол, Луиза, черкните письмецо любовное некоему старикашке. А Луиза ни в какую! Прыгает по сцене, волнуется. Понятно, неохота напраслину на себя возводить и лишаться этого самого Фердинанда. Ну а я шипом все за ней, за ней. Она кричит, возмущается и — бац меня! Аж чуток парик не слетел. И еще, и еще. Я ошалел. По пьеске никогда раньше она меня не била, а только возмущалась до крайности. А тут моя Люся ровно ополоумела: лупит и лупит пощечинами, аж морда у меня горит. Засекаю: в зале аплодисменты, крики: «Так его, подлеца!» А в антракте, это по-ученому перерыв, руководитель драмкружка собрал нас и заявляет, долгогривый: «Учитесь у Люси! Она по-новому, по-своему трактовала сцену объяснения с Вурмом! Молодчина Люся, здорово перевоплотилась!» А Люся — в рев: «Ничего я не перевоплощалась! Просто рожу этого обманщика, потаскуна, не могла близко видеть. Не удержалась…» Ну, все и всплыло. Отчалил я из театра, а заодно с завода…
«Ишь ты, артистическая натура», — с недобрым чувством подумал Сергей, когда Пощалыгин, устраиваясь на ночлег, коснулся его своими ребрами.
Разговоры в шалаше смолкли. Слышно было, как снаружи ходил по линейке часовой да в отдалении, в шалаше, где жили старшина Гукасян и писарь, сипел патефон — один и тот же марш «Тоска по родине». Вероятно, число пластинок у Гукасяна Пощалыгин преувеличил.
И опять донимали сырость, холод, еловые ветки, норовившие кольнуть в бок побольней. И все-таки это был праздник, ибо сам старшина не торопился с отбоем.
А завтра наступили будни.
Перекусив черным хлебом и пшенным супом, рота отправилась на занятия. Сперва сидели под сухостойной сосной, кора которой, как в пулевых дырах — работа дятла, и лейтенант Соколов, сбив фуражку на затылок, объяснял:
— Собираем затвор… раз, два, три! Разбираем затвор… раз, два, три!
Лейтенант действовал с ловкостью фокусника, и это впечатление усиливалось тем, что он, немного рисуясь, произносил: «Раз, два, три!» И казалось, что вслед за этим он должен был еще воскликнуть: «Алле, хоп!»
После изучения материальной части занимались на просеке строевой подготовкой. Отрабатывали подход к начальнику и отход, Рубинчик норовил поворачиваться через правое плечо и пальцы подносил к виску собранными в щепотку, маршировали попарно и поотделенно, и старшина Гукасян сверкал белками:
— Это строевой шаг? Ножки не слышу!
Солдаты печатали шаг. У Чибисова от старательности надувались жилы на шее, у Рубинчика трепыхались щеки, Пощалыгин ворчал:
— На кой это хрен сдалось?
А затем вышли в поле. Почва здесь, особенно на взгорках, была посуше, чем в лесу. И воздух был теплее, и ветер ласковый. Сергей подставлял ему лицо, глубоко дышал.
Зеленела, сочнела трава на солнцепечных взлобках, резиново поскрипывала под подошвами. Алая кора волчьей ягоды была усеяна крапинками, будто засижена мухами, а безлистые еще ветки с остропалыми, короткими отростками походили на птичьи лапы. На все четыре стороны вязли в синей дымке леса. На опушку одного такого ближнего лесочка и предстояло наступать роте.
Старший лейтенант Чередовский клацнул металлическими зубами и затрубил рожком, висевшим на шнурке, взводные скомандовали: «Вперед!», и рота развернулась в цепь. Сергей проделывал то же, что и все: шел ускоренным шагом, падал на землю, отползал вправо, проверив прицел, целился и спускал курок. И снова вскакивал, шагал, падал, стрелял. Скатка немилосердно терла шею, вещмешок колотил по горбу, а противогаз и лопатка — по ляжкам. На губах — горько-соленый вкус пота.
Чередовский, уравновешенный, невозмутимый, дал вводную: рота накрыта артиллерийским огнем — и бойцы броском пробежали метров сто. Все дышали, как загнанные, и очень обрадовались, когда ротный подал сигнал; лежать на месте.
Сергей повернулся на бок, отцепил саперную лопатку и начал рыть перед собой — земля была податливая, рыхлая. Справа от него окапывался Захарьев, слева — Рубинчик, а еще левее — безмятежно полеживал и жмурился на солнышко Пощалыгин. Сержант Сабиров подполз к нему:
— Пошто не окапываешься?
— Чего? — Пощалыгин притворился непонимающим. — Ах, окоп! А зачем его копать, ежели готовый в наличии? Военная смекалка. Вон окопчик. Для меня!
В самом деле, метрах в семи впереди — старый окоп. Пощалыгин, пригнувшись, побежал к нему и с разбегу плюхнулся. И жестоко поплатился: сверху земля в окопе казалась подсохшей, но под трещиноватой корочкой на дне была грязь. Перепачканный, свирепо ругаясь, Пощалыгин вылез из окопа. Сабиров, довольный, сказал:
— Пощалыгин, кончай с матерщиной. А то получишь взыскание.
«Выслуживаешься?» — подумал Пощалыгин и выматерился — на сей раз в душе.
К рубежу атаки ползли по-пластунски, и все выпачкались. На рубеже — заросли засохшей пепельной черемухи — дозарядили оружие, приготовили деревянные болванки, заменявшие гранаты, и, разнобойно горланя «ура», побежали к опушке.
Вот она, цель наступления — полузаваленная траншея, месяца два назад немцы держали в ней оборону. Сергей спрыгнул на дно траншеи в настоящем, неподдельном боевом азарте.
В расположении роты Пощалыгин, отчищая шинель, жаловался:
— Фронт это или тыл? Гоняют, как цуциков.
— Спасибо за это скажи. Здесь попотеешь, в бою меньше крови, — сказал Захарьев, уставившись в землю. Пощалыгин ухмыльнулся: великий немой заговорил, то в день слова не произнесет, а тут целую речугу закатил. Но на гимнастерке Захарьева была пришита золотая полоска — знак тяжелого ранения, и Пощалыгин промолчал: фронтовик все ж таки. А у Сабирова только красная нашивка, царапину получил, а воображает черт-те что. Придирается, дышать не дает. И этот Чибисов прет с поучениями: «Опыт фронтовиков — бесценный фонд». Опыт, фонд. Туда же, глиста. Чтобы вернуть приятное состояние духа, Пощалыгин решил потолковать о своем прежнем, довоенном житье-бытье. Пускай знают, что он не пальцем деланный: поглазел на белый свет и себя людям показал. То были люди! Сабиров им в подметки не годится.
Пощалыгин почмокал и сказал:
— Эх, паря, паря, вдругорядь раскидаешь мозгой, как до войны жил-поживал, аж не верится! Сколь поездил по стране! Всю превзошел! Пушкин Александр Сергеич как выразился? От хладных финских скал до пламенной Колхиды… Это стишок… Да… Почитай, и не был я в одном Жень-Шене.
— Как? — усмехнулся Сергей.
— Жень-Шень. Это горы. Высокие!
— Чудак. Тянь-Шань. А женьшень — корень, лекарственный…
