раздумывал. Беспойск тихо, на цыпочках, отошёл от двери. Пошарил рукой под подушкой комендантской постели, открыл столик. Должно быть, он искал оружие. Не нашёл ничего, вынул свечку из медного подсвечника и с подсвечником в руке подошёл к двери.
— Ты, Лёнька, коменданту под ноги бросайся, если войдёт, — шепнул он мне. — А я его вот этим…
И он показал мне подсвечник.
11. Неожиданный оборот
Нилов всё стоял посередине комнаты, как бы обдумывая, что делать. Потом вдруг, вместо того чтобы идти к нам, повернулся к Казаринову и заорал:
— Да что ты меня морочишь? Кабы он меня погубить хотел, так и погубил бы через такой сахар. А он прибежал сюда и чашку с твоей отравой из моих рук выбил…
И, не желая, очевидно, продолжать издевательства над купцом, он сделал шаг к нашей двери.
Беспойск моментально поставил подсвечник на место и отошёл к окну. Я тоже подался назад. И когда Нилов открыл дверь, мы оба стояли как ни в чём не бывало.
— Идите сюда, Август Самойлович. Слышали? — сказал Нилов насмешливо.
— Слышал, — ответил Беспойск и добродушно засмеялся. — Целый роман придумал… Записка, бунт, Индия… Судите сами…
Но сейчас же он переменил тон. Повернулся к Казаринову:
— Вы должны доказать начальнику, что я виноват. Где ваши доказательства?
Казаринов даже оправдываться не стал. Раз Беспойск здесь, какие могли быть разговоры! Нилов сказал строго:
— Нечего с ним разговаривать… Лемзаков!
Явился сержант Лемзаков в полной форме по случаю Нового года.
— Увести этого в подвал, — распорядился Нилов. — Убийца он. Мы о нём бумагу составим. Судейкина сюда позвать.
Когда Лемзаков и Казаринов ушли, Нилов обнял Беспойска.
— Спасибо тебе, — сказал он и всхлипнул. — Ты мне жизнь спас. Буду писать в Охотск губернатору, чтобы свободу тебе вернули. Поручусь за тебя. А пока вот что: ты просил, чтобы колонию тебе я разрешил на Лопатке устроить. Можешь. Сей там хлеб во славу императрицы. Пошлю я с вами десяток солдат и семян на посев дам, есть у меня в запасе. Понял?
Беспойск низко поклонился:
— Так точно, понял.
— Рад?
— Так точно. Разрешите, господин капитан, колонию Ниловкой назвать в честь вашей мудрости и доброты?
— Ладно! Можешь. Передай своим, что по случаю Нового года и спасения чудесного от смерти разрешаю. В Петербург всё опишу. И теперь иди…
Мы с Беспойском шли тихо по снежному полю. Он немного прихрамывал и опирался на меня. Видимо, бессонная ночь и волнения его утомили. Лицо его было нахмурено, и он тяжело молчал. Я заговорил первый:
— Кто же записку Казаринову мог написать?
— Ума не приложу. Нашёл, кому писать. Но грамотный, значит. Изменник в нашей среде… Чего ты дрожишь?
— Нет… Ничего…
На самом деле я дрожал всем телом. Так вот какую штуку устроил мне Ванька! Конечно, это он подложил записку под казариновскую дверь. Разве из офицеров кто-нибудь пошёл бы на это? Офицер бы пришёл к Нилову и всё рассказал. Играть втёмную не было никакого смысла для офицера. Только Ванька из мести мог проделать такую бессмыслицу. Ванька! Неужели Ванька! Но ведь он дал клятву, что даже на исповеди промолчит…
Когда мы подошли к нашему посёлку, Беспойск сказал:
— Ты никому не говори о том, что у коменданта было. Слышишь?
— Слышу.
— Скажем, что заговор придётся прикончить. На Лопатку поедем хлеб сеять. Понял?
— Понял.
— Прежде всего надо изменника выловить. Без этого ничего делать нельзя, пять тысяч ведьм…
Мы застали ссыльных в той же избе, у Хрущёва. Кузнецову стало лучше, его отпоили оленьим молоком. А Чурина уже вытащили в сени и накрыли рогожей.
Когда мы вошли, все глаза уставились на Беспойска. Поляк молча снял шубу и обвёл взглядом всех присутствующих. Мне казалось, что он выискивает изменника.
— Комендант жив остался, — наконец сказал он. — Казаринов сахар отравил. Сознался. Его в тюрьму Нилов отправил.
— Почему отравил? — спросил Хрущёв.
— По глупости. Посидит в подвале, поумнеет. А теперь сообщу вам приятную весть. Нилов разрешил землю обрабатывать на Лопатке. Сказал, что семян даже даст. А мне обещал свободу.
— Теперь прощай, Камчатка… — начал было Панов.
— Нет! — властно сказал Беспойск. — Я дал Нилову слово, что мы честно будем работать на Лопатке. Никаких побегов. Упорным трудом мы заработаем себе счастье здесь…
Воцарилось зловещее молчание. Потом вдруг Степанов поднял ружьё и сказал:
— Измена! Я обвиняю вас, Беспойск, в том, что вы предали нас всех, чтобы получить свободу для себя.
Обвинение было так неожиданно, что все растерялись. Это мало. На этот раз все отнеслись с серьёзностью к заявлению Степанова. Хрущёв страшно побледнел. Охотники злобно сдвинули брови и взялись за ружья.
— Станьте у дверей! — сказал Степанов.
Несколько человек повиновались. Тогда Степанов подошёл к Беспойску и начал кричать ему прямо в лицо.
Он обвинял его в том, что без согласия ссыльных он дал Нилову слово честно работать на Лопатке. И это сделано после того, как Нилов обещал выхлопотать прошение лично ему. Значит, заговор ему был нужен только для личных целей и теперь он готов уже и впрямь сеять хлеб на Лопатке, где земля не родит хлеба.
Из всех присутствующих только один я знал, что Беспойск не имеет возможности оправдываться. Он был убеждён, что в нашей среде есть изменник и что каждое его слово может быть в подмётной записке сообщено Нилову.
Я смотрел на Беспойска. Он раздумывал. Никакого беспокойства не выражалось на его лице. Когда Степанов кончил свою речь, он сказал просто:
— Если вы мне не доверяете, я готов отстраниться.
— Этого мало! — закричал Степанов. — Одно из двух: смерть или побег. Если вы будете работать на Лопатке, кто доведёт наш корабль до Тапробаны? Смерть изменнику!
Эти слова, произнесённые с задором, подействовали на охотников.
— Смерть!.. Смерть!.. — заговорили они.
Офицеры не могли ничего понять и молчали.
— Хорошо, смерть! — решительно сказал Беспойск и ударил кулаком по столу, как будто умереть должен был не он, а кто-то другой. — Смерть, десять тысяч ведьм! Но прежде я должен написать записку на родину. А Хрущёв пусть её перешлёт.
Панов поставил перед Беспойском чернила и положил бумагу. Поляк написал только несколько слов.
