— А где она есть?
— Около Индии.
— Что-то не слыхал…
Я объяснил ему, что это за остров и как хорошо нам будет там жить. Андреянову всё это очень понравилось. Парень он был лихой и в моряки пошёл по своей охоте. Хотел всю землю осмотреть, а не только между Камчаткой и Охотском плавать. Когда он узнал, что отплытие близко, решил съехать на берег и помочь нам погрузиться.
Скоро мы стали собираться обратно. Забрали с собой боцмана и все карты, какие были на корабле. Взяли и подзорные трубы и часы. Всё это Беспойск велел привезти в крепость.
После этого отчалили от корабля и поплыли против течения. Только к ночи добрались до Большерецка.
В крепости нам кричали «ура», потому что захват корабля был последним трудным делом.
20. Последние сборы
Все последующие дни мы были заняты сборами к отъезду на Тапробану. Особенно торопиться нам было нечего: весть о захвате крепости могла дойти до Охотска не раньше как через месяц. На собаках надо было ехать туда почти три тысячи вёрст, а дороги по случаю весны испортились. На корабле же через море ехать было некому. Поэтому мы выжидали, когда Охотское море очистится от плавучих льдов. И хотя мы не дождались этого, всё-таки настоящая весна застала нас в Большерецке. В начале мая ночи сделались тёплые, прошла река Большая, и даже многие птицы прилетели.
Нам теперь хорошо жилось в Большерецке. Прямо не верилось, до чего переменилось всё с тех пор, как мы взяли крепость. Работы было много, но это нас не пугало. Мы питались сытно и делали всё, что хотели. В канцелярии в сундуке оказалось довольно много денег. На эти деньги Беспойск купил у купцов всё необходимое для плавания: солонину, рыбу, канаты, бочки. Мы свободно разгуливали по Большерецку, забрали всю водку из казённого кабака и все свечи из церкви.
В Большерецке всё пришло понемногу в порядок. Беспойск отпустил купцов и даже Казаринова, который никак этого не ожидал. Многие жители и казаки, разбежавшиеся по лесам, вернулись и занялись своим делом. Из наших разговоров и рассказов они узнали, куда собираемся мы плыть. Всем вдруг захотелось побывать в Государстве Солнца, и к Беспойску каждый день приходило по нескольку человек с просьбой прихватить их с собой в плавание. Но Беспойск почти всем отказывал. Нас и так было чересчур много вместе с матросами с «Петра» и «Елизаветы». Кроме того, решено было силой захватить с собой штурманов и Судейкина, чтоб он не мог нам повредить, оставшись в крепости.
Для перевозки вещей на корабль были отобраны у большерецких жителей байдарки и баты, всего около десятка. Из батов был сделан большой плот. На нём переправляли на корабль самые тяжёлые вещи: оружие, муку, пушки. Особенно много пришлось повозиться с одним орудием. Оно весило не меньше сорока пудов и чуть было не потопило плот. Однако и с этой пушкой управились и установили её на палубе «Петра». Перевезли и всё остальное, так что к 10 мая «Пётр» был погружён.
Отплытие было назначено на 11 мая. Накануне этого дня я рано утром пошёл в свою избу, чтобы забрать оттуда вещи. Я давно не был дома, но всё оставалось там по-прежнему, так как на двери я повесил замок.
С грустным чувством я вошёл в избу, в которой родился и провёл свои детские годы. Выдвинул из-под отцовской кровати сундук и открыл его. Пороху там оставалось немного, только на донышке лежал тонкий пласт. Глядя на этот порох, я вспомнил отца, вспомнил, как собирал он его долгие годы. Что же, он хорошо делал, что собирал! Порох этот помог людям выбраться из неволи. Но сам отец не воспользовался им.
От таких мыслей слёзы у меня начали капать на порох. Чтобы он не отсырел, я накрыл его шкурками лисиц-огнёвок. Потом положил торбасы и кое-какие отцовские инструменты. Я знал, что в Государстве Солнца это всё мне не понадобится. Но это была единственная память об отце. Положил и «Юности честное зерцало», по которому я учился грамоте. Старых медвежьих шкур, которые я пролежал своими боками, я решил не брать. Они ничего не стоили.
Больше укладывать было нечего. Я закрыл сундук и начал перевязывать его верёвкой.
В это время дверь стукнула. Я повернулся и увидел на пороге Паранчина. Он вошёл в избу и печально посмотрел на отцовскую кровать. Зачмокал языком, и на лице у него появилась грустная гримаса. Не говоря ничего, он сел на лавку и немного помолчал. Потом вскочил и обычным своим тоном закричал:
— Корабль с Чекавки уходит!
— Да, уходит. И я уезжаю с ним.
— Куда уходит?
— Далеко. В Государство Солнца. Прощай, Паранчин. Можешь жить в этой избе, я дарю её тебе. И лодку бери и шкуры.
В ответ на это Паранчин вдруг ухватил меня за плечи и заголосил бабьим голосом:
— Лёнька, возьми меня с собой. Возьми меня в солнечную страну. Я тебе заместо Степана Ивановича буду…
Меня это рассмешило. Я объяснил Паранчину, что «Пётр» корабль небольшой, а народу едет много. Поляк лишних людей не берёт. Но Паранчина это не смутило. Он продолжал причитать и всхлипывать до тех пор, пока я не пообещал, что поговорю о нём с Беспойском. Тут он воспрянул духом, помог мне обвязать сундук и взвалил его себе на плечи. По дороге в крепость кричал, что распродаст оленей, накупит соболей и выменяет их на Тапробане на золотую посуду.
По возвращении в крепость я действительно переговорил с Беспойском и о Паранчине. Поляк поморщился, сказал, что много народу просится, может не хватить продовольствия. Но когда узнал, что Паранчин мой родственник и помогал нам кое в чём, согласился взять его на корабль. Я передал об этом Паранчину. Он захохотал и убежал куда-то.
На другой день рано утром мы с Ванькой пошли последний раз на кладбище, на могилу отца. Посидели немного у могилы, потом пошли в поле, по дороге к лесу.
Я шёл, глядя на зеленеющую траву. Вдруг на опушке леса Ванька закричал:
— Лёнь, смотри, красный воробей!
Действительно, на пеньке сидел красный клёст и пел свою песенку: «Чавыча-чавычу видел»…
Чавычей назывался у нас лосось. Пение красного воробья обыкновенно предвещало появление этой рыбы в наших реках. В прошлые годы мы всегда в это время приступали к рыбной ловле. Но в этом году мы готовились к другому.
Я согнал красного воробья с пенька и сказал тихо:
— Вань… В этом месте я хотел убить тебя зимой.
Ванька махнул рукой:
— Брось. Что было, то прошло. Хорошо, что красного воробья встретили. Хоть рыбы не наловим, счастливо поплывём…
В этот же день вечером, перед нашим отъездом из крепости, Беспойск велел устроить пир остающимся казакам и солдатам. На двор было вынесено несколько бочонков с водкой и рыбой, и трёх оленей зажарили на кухне. Когда стемнело, на середине двора развели большой костёр. Казаки пели песни и прыгали через огонь.
Пока шло на дворе веселье, офицеры в канцелярии писали письмо императрице. В письме говорилось, что ссыльные навсегда покидают Камчатку и благодарят царицу за великие милости. Указывали на неправду, которая царствует в стране, и издевались над планами просвещённой императрицы. Письмо вышло длинное. Каждый офицер хотел вставить своё слово, чтобы лишний раз укорить Екатерину. Письмо прибили на место портрета в канцелярии. А портрет схватил старик Турчанинов и побежал с ним на крепостной двор.
Там, возле костра, Турчанинов издал несколько непонятных, но страшных воплей, и все столпились вокруг него. Он кончил свои крики тем, что высоко поднял портрет и бросил его в огонь. Пламя охватило картину. Турчанинов раскрыл рот и показал казакам обрезанный язык. Он хотел объяснить что-то. Но без
