Жозеф почувствовал жалость, а может быть, устыдился своей горячности.
– Стало быть, когда мы шутим, что ты засыпаешь с петухами…
– Все это пустяки, Жозеф, лишь бы они не догадались.
– А это у тебя давно?
– Сейчас уж не припомню точно. Трудно сказать. Должно быть, с войны.
– И тебе все хуже?
– Да.
Жозеф начал спускаться с лестницы.
– Ты нащупал перила? Осторожно. Но ведь ты понимаешь, что это серьезно?
– Понимаю. А что делать?
– Почему ты не принимаешь лекарства? Непременно сходи к врачу.
– Не стоит, это у нас в крови. Нас всех гложет.
– Ты чем-нибудь озабочен?
– Все мы чем-нибудь озабочены.
– Ты действительно настоящий Зимлер.
– А ты? – спросил Гийом, и голос его вдруг прозвучал резко.
Жозеф уклонился от прямого ответа.
– Ну, я…
Они ощупью добрались до ткацкой мастерской, дверь которой забыли притворить. Синеватый свет луны вливался в огромные окна.
По нижнему этажу, с фонарем в руке, проследовал Пайю. Гийом вошел в застекленную конторку и дрожащей рукой зажег керосиновую лампу на столе Ипполита.
Следует сказать, что эта самая лампа горела на отцовском письменном столе, когда они еще были детьми; с детства помнили они столы и стулья, стоявшие сейчас в конторе. А эти двое, только что в запальчивости оскорблявшие друг друга, были братья Зимлеры из Бушендорфа, пересаженные, как черенки, в почву Вандевра для нового существования. Поэтому, когда Гийом поднял свое изможденное лицо с персидским профилем и вопросительно взглянул в глаза Жозефа, оба поняли, что случилось нечто важное.
– Что же тебя особенно беспокоит?
Голос Жозефа прозвучал устало и не так уверенно, как прежде.
Вера в виновность брата подсказывала Гийому столь правильную тактику, что ей мог позавидовать самый искусный дипломат.
– Так это правда, Жозеф? – закричал Гийом, хватая брата за руку. – Так, значит, это правда?
Жозеф ждал всего, только не того, что ему придется тут же привести в ясность свои чувства.
– Не понимаю! Что ты хочешь этим сказать?
– Значит, это правда! – заключил Гийом, и в голосе его прозвучало отчаяние. – Значит, правда!
Он отбросил руку Жозефа.
– Ради бога, скажи яснее.
– Что сказать? То, что ты сам знаешь? То, что знают все?
– Вам, очевидно, повезло, если вы всё знаете. Я лично не понял ни слова.
– Ах, Жозеф! Зачем ты это сделал?
Впрочем, Гийом настолько верил в то, что говорил, что не слушал ответов брата и продолжал беседовать сам с собой. Через десять минут в душе Жозефа уже не осталось ни одного белого пятна. Жозеф знал теперь то, что ему хотелось бы подольше не знать, а рука брата с лихорадочной и фанатической поспешностью все раздирала и раздирала края незапекшейся раны.
– Нет, ты не можешь, ты не можешь сделать этого!
В злобе и тоске Жозеф метался по стеклянной клетке. Он втянул в плечи свою бычью шею, сжатые в кулаки руки были глубоко засунуты в карманы и судорожно вздрагивали.
– Да кто вам позволил? Зачем вы это сделали?
Сейчас братья прибегали к самым неопределенным выражениям: «Вы это сделали». Что «это»? О чем шла речь? Для Гийома – о том, чтобы сохранить незыблемыми законы клана. Для Жозефа – защитить самые заветные свои чаяния, о которых так просто не скажешь.
– Я согласен, что эта девушка не лишена достоинств, – бормотал Гийом, чувствуя священное опьянение Авраама, приносящего в жертву сына. Однако он был напуган гневом Жозефа.
– Да что вы о ней знаете? Разве вы можете о ней судить? Разве вы понимаете, что она такое?
– Я ведь ничего не отрицаю, и мама тоже, и Гермина… Но ты же не можешь так заблуждаться.
– Ах, вот как! Объясните хоть, к чему вы клоните?
